Восторг от перемены мест незаметно пошёл на спад. Возникло неясное желание послать всё подальше.
Позади осталась Долина Павших, где в базилике, вырубленной в граните, похоронен генералиссимус Франко. Своей циклопичностью сооружение напоминало что-то древнеегипетское. Высоченный крест, гигантские колоннады, безбрежные гранитные плиты, мемориал десяткам тысяч убиенных, замученных и пропавших. Республиканцы и франкисты лежали рядом, символизируя национальное примирение. Величественность сооружения вызывала лёгкий трепет души. Некрасов был сражён. Пытался было в который раз жаловаться на помпезность сталинградской Родины-матери, мол, проигрывает она в сравнении с грозной и умиротворённой пышностью испанского мемориала. Но в конце дня вдруг сказал тихо, что и в Сталинграде атмосфера благоприятствует поминовению, а то и слеза наворачивается, особенно возле Вечного огня…
Позади уже и крепость Алькасар под Мадридом, в казематах которой отсиживались сторонники Франко, сдерживая ежедневные штурмы республиканцев.
Позади остался и осмотр дворца-монастыря Эскориал, со строгой, как монашеская ряса, архитектурой…
Позади было почти всё…
Оставался город Фигейрос, на побережье Коста-Брава. Знаменит он был музеем Сальвадора Дали. Здесь он провел последние годы жизни, здесь похоронил жену свою – Галу. После её смерти забросил живопись и днями напролет заливался слезами в полутёмной спальне, отказываясь от еды. Что мэтр нашел в уроженке Казани Елене Дьяконовой – не вполне ясно. Гала не имела других заслуг, как вовремя перепорхнуть из постели Поля Элюара под одеяло к Дали, вызвав на долгие годы трепыхание души и телесные содрогания великого сюра.
Смешно, но это так, рассказывал нам Некрасов, особой глубины или хитрости в картинах Сальвадора Дали нет. Творчество его основано на двух главных темах двадцатого века – секса и паранойи. Это относится и к самой личности художника. «Единственное различие между мной и сумасшедшим заключается в том, что я не сумасшедший», – кокетничал Дали, пытаясь ввести публику в заблуждение.
– Этого различия не существует! – воскликнул В.П.
Но тем не менее Некрасов был поражён и очарован творчеством Дали. Он считал его чуть ли не самым искусным художником двадцатого века. Дали – бесспорно гений, утверждал Некрасов. Он придумал и написал потрясающие сюрреалистические картины, правда, без труда копируемые сейчас художниками разной степени одарённости.
– Даже мною! – улыбнулся В.П. – Приедем, я подарю вам тарелку, расписанную Дали…
Город Фигейрос оказался привлекательным населённым пунктом, но создавалось впечатление, что всё его население только и занималось тем, что входило или выходило из музея Сальвадора Дали.
Кроме картин и скульптур великого каталонца напоказ была выставлена любовно составленная коллекция объявлений «Фотографировать запрещено!». По залам бесшумно передвигались строгие служители и уличали нарушителей. Неудивительно, что и Вика по-глупому оскандалился. Нет чтобы исподтишка и быстро щёлкать своим шпионским аппаратиком. А он на виду у всех вприпрыжку приседал вокруг экспонатов, вертелся и так и этак и, конечно, сразу же выдал себя.
Не помогли ни умоляющие жесты, ни слезные односложные возгласы на нескольких европейских и славянских языках, мол, простите и извините! Вика просто на удивление просительно разговаривал с дежурной, истекал таким умоляющим обаянием, что его стало жалко.
– Да не унижайтесь вы! Фуй с ней, с плёнкой! – зашипел я.
– Ты думаешь? – сразу успокоился Вика и протянул аппарат.
Неподкупная матрона без разговоров засветила плёнку.
На улице Некрасов радостно пискнул, увидев у стены музея мешок с мусором прямо под табличкой с названием «Площадь Галы и Сальвадора Дали». Сладострастно сфотографировал. Мщения жажду, шутил он, ославлю потом на весь мир!
Ну а потом…
Фотограф Виктор Некрасов был посрамлён. Что повлияло больше – неважнецкий аппарат, слепящее освещение или необдуманные ракурсы, неизвестно, но снимки получились вялыми или мутными. В.П. снимал инстинктивными движениями, как отмахиваются от мух, боялся показаться портретистом. Из двадцати плёнок приличных кадров почти и не оказалось. Пришлось ему забрать себе для альбома фотографии, сделанные мною. Чему я был горд, но слегка огорчён – на вторые отпечатки с негативов денег не было…
А вообще Витька, сказал мне как-то В.П., фотографирую я почти всегда с неясной надеждой, что пошлю всё это в Москву или Киев. Чтобы там увидели, где я шатаюсь и прохлаждаюсь. Ведь они всего этого лишены! Пусть порадуются вместе со мной! Даже если им и начхать, пусть порадуются…
Я считал это вопиющей наивностью, но Вика вполне искренно верил, что доставит людям радость…
Глазея в окно парижского такси осенью 1976 года, наш Вадик вымолвил:
– Маленький городок, но приятный!
Виктор Платонович обрадовался, притянул Вадика к себе и потискал. Тот недоумевал, что такого он сказал?
Наше прибытие в Париж имело место быть вечером 21 апреля 1976 года. На Восточном вокзале встречала нас дюжина незнакомых людей. Махая руками, улыбались искренне и покрикивали, как на ипподроме. Мама в диком волнении трепетала среди них.
Первые мои слова:
– А где Виктор Платонович?
Там, там, смеялись все и тыкали в сторону, где Вика, приседая враскорячку, снимал нас крохотным аппаратом.
Полтора десятка новеньких чемоданов сложили курганом на перроне. Были они набиты, по недомыслию, абсолютно ненужным скарбом, льняными простынями и скатертями, ширпотребными сувенирами и пудами фотографий.
По замусоренному окурками полу громадного зала ожидания ползали, резвясь, какие-то детки. Возле горы объедков вокруг заваленной всякой мерзостью урны валетом спали клошары. Сквозь разбитую стеклянную крышу вокзала стекали водопадики дождя…
Обнимая нас, мама счастливо рюмзала, Вика подшмыгивал носом…
– Что брать с собой?! – надрывались мы в трубку в Кривом Роге перед отъездом.
– Берите всё! – со значением отвечала мама.
Мы злились: какая бестолковость, что значит всё?
Потом мама позвонила и радостно сообщила, что опытные французы советуют покупать лён. Столовое и постельное бельё, да и просто штуки этой редкой на Западе ткани. Мы купили в Москве тяжеленную кипу постельных принадлежностей и скатертей для банкетных столов.
Чтоб не возвращаться к этому проклятому льну, замечу, что колоссальные полотнища ни стирать, ни гладить было Миле не по силам. Поэтому мы в течение нескольких лет сбагривали наш льняной запас на дни рождения доверчивым французам, а что осталось – выбросили…
