Никон Федорович был замечательно добрый и мягкий человек, что вообще нечасто между нашим простонародьем, кроме того, он был человек созерцательный и любил природу, и я нередко встречал его под вечер пред тем видом с Замятинской горы, который я очертил вначале… Стоит, бывало, и смотрит…
— Что, Никон Федорыч, — спросишь его, бывало, — любуетесь?
— Да, батюшка, вот смотрю и не насмотрюсь на Божью красоту — на душе-то от нее таково сладко становится; оторвешься эдак сюда от наших мотыжных дел, ну и отдохнешь…
И действительно, лучшим удовольствием его, к неудовольствию жены, была эта прогулка; иногда любил он также пройтись на Драгомилово кладбище, куда нередко брал с собою дочь свою Варю, хозяйка же его оставалась в лавке…
Жена, или хозяйка, Никона Федоровича Анна Тимофеевна представляла собой довольно чистый тип московской лавочницы — бойкая на язык, задорная, она действовала в лавке шумней его самого, хотя, по-видимому, и уступала его всепримиряющему влиянию, когда он сам бывал в лавке; тогда она, в своей беличьей шубке с хвостиками, красовалась в дверях лавки, а покрасоваться ей было чем: баба была ражая, высокая, дебелая, что говорится, кровь с молоком, и притом чернобровая и черноглазая.
Иногда кроме этих лиц в лавке являлась еще дочь их Варя — девочка лет шестнадцати, которая ярко отделялась от всего окружающего трудно объяснимой в этом быту изящностию и бойким, смелым, веселым личиком, которое невольно располагало в ее пользу и по которому ее знали далеко в окружности.
Жили они довольно достаточно; Никон Федорыч был известен за человека честного, имел всегда хороший товар и дела его шли весьма порядочно. В воскресный день, бывало, ему отбоя нет от приезжих мужиков и весь двор запрудят то телегами, то санями, смотря по времени года.
Сам я не жил в этом доме и бывал в нем вообще не часто, только в последнее время стал я почаще навещать его, в намерении продать его и имел поблизости покупщика… Варю я редко видел: ее все как-то не было дома, и раз, встретивши, совсем не узнал ее — так она выросла и похорошела.
Увидал я ее в лавке: она зачем-то сошла к отцу; Никон Федорыч был в это время за прилавком и отсчитывал кому-то медь в сдачу.
— Никон Федорыч, что это за барышня приходила к тебе?
— Которая?.. — он продолжал отсчитывать медь.
— Ну, вот что сейчас-то была.
— Эта-то… Аль не узнал?.. Это ж Варенька.
— Это дочь-то твоя?
— Она самая.
— Ну, брат, совсем не узнал…
— Извините, что медью… серебрецо-то ныне редко, — отпустил он покупательницу и потом обратился ко мне: — Так не узнал?..
Никон Федорыч имел обыкновение, когда он разговаривал с своими близкими знакомыми или людьми, к которым он имел расположение, брать руку в свои полные и теплые руки и во все продолжение разговора он как-то гладил и грел вашу руку… Так точно он поступил и со мной.
— Так не узнал? — повторил он в другой раз.
— Да, выросла, похорошела… Премилая девушка!
— Да, братец, настоящая уже девушка — невеста уж, друг любезный, а за кого отдать ее теперь — и не придумаешь.
— Что же так? У тебя есть чем выдать.
— Не в том дело тут, не в деньгах… Давно я хотел поговорить с вами об этом деле. (Никон Федорыч говорил мне иногда вы, иногда ты, этим даже можно было угадать его настроение: когда он был серьезен, н всегда говорил вы.) Зайдите ко мне на минутку, сделайте милость, больно нужно переговорить с вами, да кстати и чайку попьем, вчера свеженького цибик получил).
— Изволь, брат Никон Федорыч, с удовольствием, немногу, рад помочь.
— Ну… благодарим покорно!.. Митька! Скажи-ка, чтоб самовар поставили, да скажи хозяйке, чтоб в лавку, мол, да и Вареньке скажи, что, мол, тож сюда бы сошла… Пока хоть к барыне ее спроважу, чтоб, значит, на слободе, — обратился он ко мне, — дело-то такое!
Варя, по-видимому, была даже рада этому случаю: она так живо сказала: «Так я пойду!», торопливо раскланялась со мною и быстро, почти бегом, вышла из лавки.
— Что, батюшка, дела такие, что голова кругом идет! — обратился ко мне Никон Федорыч, когда мы вошли в его квартиру, помещавшуюся тут же над лавкой и вход в которую был из той же лавки, мимо груды баранок, которые лежали целой грудой и целый день будто не убавлялись.
— Да что за дела такие, торговля, что ли?
— Нет, не то, торговля идет себе понемногу, нечего Бога гневить, совсем другие дела: с дочерью вот не знаю, что делать.
— Что же такое? Кажется, она такая хорошая девушка и притом прехорошенькая… Такой товар не залежится.
— В том-то и беда, что хорошенькая, — это одна из ее бед, да кроме того и другие есть…
— Да что такое?
— Пожалуйте-ка чашечку, — пододвинул мне чашку чая Никон Федорыч. — Ах ты, Господи! Творец милостивый! Думаешь, побольше-то поживешь да потрудишься — легче будет, а выходит, что дальше, то тяжелей.
Выражение лица Никона Федорыча, обыкновенно добродушного, полного, с небольшой мягкой темной бородой, окаймленного такими же темными и мягкими волосами, видимо как-то отуманилось, и в его карих глазах заметно глянула грусть.
— Да ты полно вздыхать-то, — ободрил я его, — всякому горю можно помочь, неужели твое непоправимо?
— Оно хотя еще и не совсем горе, пока еще полгоря, а вот и то не придумаешь, как поправить его… Заботит меня дочь больно: вот видишь ли, живет вот тут неподалеку барыня, княгиня, что ль, какая она, не знаю, только, говорят, барыня высокая, но не богата..-Приезду у ней никакого нет, детей тоже нет и житья-то бытья пансион только один; ну вот и скучно ей, живет же она с какой-то старухою, она у ней и хозяйством, и всем заведывает и у меня часто бывает; вот это она и пристала к жене, чтоб Варю мою к ней на побывки отпускать, к барыне-то, для конпанства, значит. Спросили меня… Ну, что ж, думаю, пусть ходит, дурного тут ничего нет, года два тому назад время этто было, я и отпускал… Жена моя потом познакомилась с барыней, и как-то в воскресенье барыня пожелала и меня повидать. Честь честью, пошел я к ней и жена со мной. Посадила тогда меня, посадила этто и учала приставать, чтоб отдал Варю в пансион, чтоб беспременно, что она и вострая, и понятная, и то, и другое. И барыня-то пристает, и жена. Я было и того — уперся: куда, говорю, нашему брату на одну ногу с барами становиться, и то и се им в резонт привожу, а они и слушать не хотят — отдай да отдай. Я об этом разе слова им никакого не дал; подумаю, мол, такого дела нельзя же сразу решить. Пришел домой, подошла этто ко мне Варя: «Тятенька, говорит, отдай, я учиться хочу…» Ну что ты с собой тут поделаешь, не чужое что-нибудь тут говорит, своя же кровь, разве устоишь?.. «Ну, ладно, мол, ладно, только отстань», и на другой день сам же пошел благодарить барыню… за ее милость…
