Сейчас последует команда «Мотор!». А я чувствую, что и слова сказать не могу. Не могу сделать даже несколько шагов и вообще плохо представляю, что происходит вокруг. Все как бы в тумане.
Звучит команда «Мотор!», и я иду — ровно, не шатаясь, продираюсь через кусты…
«Стоп!» — и я чуть ли не теряю сознание. А мне надо возвращаться на второй дубль. Как я добрела, не знаю. Не помню. В каком‑то забытьи становлюсь на место.
«Мотор!» — и я опять снимаюсь.
Это трудно понять.
Я еле добралась до гостиницы. Пришлось вызвать «скорую». Она доставила меня в больницу. Сопровождал меня директор группы, прихватив мой чемодан. Мол, врачи посмотрят, что- нибудь дадут, чтобы стало легче, и я уеду в Москву.
В больнице что‑то долго обсуждали, взяли анализ крови…
Директор спрашивает:
— Скоро она освободится? У нее вот — вот поезд…
Женщина — хирург строго на него посмотрела.
— Какой билет? Какой поезд? Актриса такой же человек, как и все. Она больна. У нее серьезное воспаление. Вы должны поехать на вокзал, сдать билет. Приходите завтра. Мы еще не знаем, что с ней. И потому она останется здесь.
Так я осталась в больничной палате. И не на один день. Часто ко мне приходили из группы, спрашивали, как здоровье, когда меня выпишут.
— Мы тут недалеко снимаем. Совсем недалеко. Может, вы через несколько дней сможете сниматься.
Директору было совершенно все равно: болеешь — не болеешь. Надо план выполнять. А вдруг я скажу: «Да — да, я снимусь и вернусь в больницу». С актерами это бывает. Но я была не в состоянии это сделать.
Дали телеграмму в группу «Возвращения Будулая».
Как только меня выписали из ленинградской больницы, в тот же день привезли на съемочную площадку. Я снималась до позднего вечера и потом меня проводили на «Красную стрелу».
Утром я приехала в Москву, а вечером того же дня выехала на Дон.
Там уже все знали, что мне нужна строжайшая диета — только каша несоленая и отварное мясо, тоже без соли. Утром в мой гостиничный номер постучала дежурная.
— Клара Степановна, мы вам сварили кашу.
На следующий день снимали сцену у ворот военной части. В перерыве я присела на скамейку, пью чай из термоса.
Подходит солдат:
— Клара Степановна, мы приглашаем вас в столовую, пообедать.
— Но мне ничего есть нельзя…
— Мы специально для вас сделали диетическое блюдо.
Казарменный повар выварил кусок мяса, перемолол в мясорубке и приготовил фрикадельки с гречневой кашей.
Мне составили щадящий график съемок, я его выполнила и уехала в Москву. И тут же раздался звонок из Ленинграда из киногруппы фильма «Тетя Маруся».
— Клара Степановна, мы купили вам путевку в лучший санаторий в Сестрорецке. Вы будете там жить, питаться, и мы вас будем возить на съемки.
А снимали за пятьдесят километров от санатория. Утром мне готовили специальный диетический завтрак, а обед я брала с собой в термосе. Так я и ездила на съемки из санатория — каждый день две недели подряд…
В фильме «Цыган» есть сцена, когда Ваня говорит мне: «Да чего его искать, Будулая… Вон он, недалеко от нас живет. В сторожке, на острове». Я побежала к Дону, прыгнула в лодку и гребу…
Была весна. Талая вода еще не сошла. Дон разлился. Вода холодная, течение быстрое, там и здесь крутятся воронки… Опасно.
Меня, конечно, успокоили… Прибудет катер с матросами, которые в случае чего отбуксируют лодку назад, против течения, будут дежурить за кадром. И если, не дай Бог, лодка перевернется, они моментально меня спасут.
Но, как и всегда, проходит час, второй, третий, солнце движется по небосводу, скоро нельзя будет снимать. А нет ни катера, ни «скорой помощи».
Я собралась с духом и заявляю перед группой:
— Дорогие друзья, я вынуждена сделать заявление. Плавать я не умею, грести тоже не умею. Но, тем не менее, я прошу, давайте снимать, потому что солнце уходит.
Все согласились, пропустив мимо ушей, что я не умею ни плавать, ни грести, и начали готовиться к съемке.
И вот я первый раз в жизни сажусь за весла. Да еще в пору весеннего разлива Дона. Мне показали, как надо придержать одно весло, а другим грести, чтобы повернуть лодку и пристать к берегу.
Я поняла: плыть по течению — легко, но против течения куда как сложнее. Да еще держать ровную линию… Но я думала только о том, что нужно точно приплыть к тому месту, где стоит камера, вытащить лодку на берег и — бежать в гору…
Сняли два дубля, а от третьего отказались. Только потом режиссер признался, что очень боялся каких‑либо неожиданностей.
Вот если бы меня сейчас спросили: «Можешь сесть в лодку и грести?» — «Да никогда в жизни. Никогда!»
Но магическое слово «Мотор!» заставляет сделать то, на что никогда бы ни прежде, ни потом не решилась.
Читает ли собака сценарий?
В кино есть много загадок, необъяснимых и таинственных. Есть особая энергетика. Например, воля режиссера, его творческие устремления, какая‑то особая аура энтузиазма, которая передается всей съемочной группе. Возможно, это творческий азарт, да и только.
Но все‑таки тайна есть. И не только для актеров. Я не раз замечала, что даже животные, участвующие в съемках, и те порой ведут себя так, будто им известно заранее, что надо делать.
У меня особые отношения с собаками. Я уже рассказывала о Джульбарсе, которого в детстве перед войной я отдала служить на границу. Благодаря ему я впервые попала в Москву, и кто знает, может быть, и он в какой‑то степени определил мою будущую судьбу.
Мне нравятся собаки всякие. В маленьких тоже есть своя прелесть. Их можно, например, как ребенка, взять на руки, прижать к себе, почувствовать живое тепло. Большая собака внушает уважение, маленькая — нежность. У меня одно время была болоночка. Тогда как раз в космос полетели Белка и Стрелка, поэтому и свою собаку мы назвали Стрелкой. Удивительно доброе, милое домашнее существо. До сих пор не представляю, у кого могла подняться на нее рука или, вероятнее всего, нога. Но однажды во время прогулки Стрелку кто‑то сильно ударил, она болела, развилась опухоль… Словом, она погибла. Мы очень переживали и боялись брать новую собаку.
Но все‑таки взяли, и это уже не от нас зависело. Дочь купила на Птичьем рынке щенка японского хина, назвала Джекки. Дом у нас огромный, как город. Джекки, по — моему, был знаком всем. Это была личность! Если кто‑нибудь в семье, я например, делал что‑то, с его точки зрения, плохое, он вставал на задние лапы, шел на провинившегося, грозно выпучив глаза, и ругался. Насколько я понимаю, нецензурно.
Он любил нас подразнить. Гуляли мы с ним всегда без поводка. Вот он спокойно идет домой. Доходим до ступенек, ведущих к подъезду, — тут он оборачивается, смотрит в глаза нахальным взглядом и бегом возвращается во двор. Гуляет «сам по себе», гордо и независимо.
