— Да, было у Сахарова тоже что-то.
Петросянц не спешил кончить разговор и, кажется, на сей раз не дорожил своим министерским временем. Я видел, что он был бы лаже рад, если я начну жаловаться, что мою работу в Дубне плохо поддерживают, и был уверен, что в таком случае он пообещал бы «разобраться и помочь». Но я сводил всю беседу к одному. Меня не пускают работать вместе с западными учеными, и вряд ли я приму это как должное. Петросянц слушал меня и уводил разговор в сторону от Женевы, снова вспоминал, что у Сахарова тоже была причина для конфликта, и вежливо улыбался. Я понимал, что вежливость эта напускная, и на самом деле Петросянц раздражен до крайности.
— Сергей Михайлович, не ходите в диссиденты, — так завершил полуторачасовой разговор Петросянц. И почему-то мне на ум пришла давно забытая песня:
«Эх, куда ты, паренек? Эх, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты».
Проводив меня до дверей, Петросянц решил еще раз смягчить ситуацию:
— Я думаю, Сергей Михайлович, мы еще встретимся в более приятной обстановке.
Я не мечтал о дружеских отношениях с председателем Комитета по Атомной Энергии и холодно заметил, что ответом на мое письмо не удовлетворен. Бумеранг снова лежал у моих ног, и мне предстояло метнуть его в последний раз, на этот раз точно попав в цель.
И тогда мои недруги, по-видимому, уже начинающие смотреть на меня, как на что-то только путающееся у них под ногами, почувствуют замешательство и растерянность. Тайное должно стать явным. А я наконец-то выйду из мглы, в которой блуждал много лет.
ЛАВИНА
— Неплохо сейчас бы рюмку коньяка выпить?
— Будет тебе коньяк, не волнуйся, — успокоил меня Володя.
Всего лишь десять минут тому назад одна из комнат квартиры опального писателя Володи Войновича была заполнена западными корреспондентами. Я думал, что придет один, а их оказалось много. Кажется, из всех газет пришли, кроме коммунистических. Двухчасовой разговор утомил, и рюмка коньяка была кстати.
Автомашину в Дубну поведет Шура, и мне можно расслабиться. Дмитровское шоссе было пустым. Поздно. Я включил радиоприемник. «Листья желтые над городом кружатся» выводил мужской голос популярную песню. Мне она тоже нравится. Тело мое словно исчезло. Осталась одна душа, и нет более ощущения тяжести. Ноша, с которой я прошел жизнь, наконец сброшена. Навсегда. Чувство раздвоенности исчезло, испарилось. Во время пресс-конференции один из корреспондентов спросил меня:
— Вы понимаете, что сейчас сжигаете все мосты? Конечно, Шура, Катя и я все это прекрасно знали, и сейчас эти «мосты» пылали позади нас, навсегда отрезая от ставшего чужим берега. И не было больше силы, которая могла отвратить удар «бумеранга». По ним, по тем. кто привык считать меня собственностью государства. Что будет с моей семьей? Что будет со мной? Ведь ехали мы не в Париж или Лондон, а в Дубну, маленький город в ста километрах от Москвы, и я еще не забыл злобный шепот академика Флерова:
— Поликанов, не забывайте, что вы еще находитесь на территории Советского Союза.
Утро следующего дня не предвещало ничего особенного. Только серое небо опустилось очень низко. Встречавшиеся знакомые здоровались, шутили. Никто ничего не подозревает. Где он сейчас летит мой «бумеранг»? Пожелай я остановить его, и не смогу уже. Но я и не хочу. После обеда дома зазвонил телефон.
— Сергей Михайлович, я прошу вас срочно зайти в партийное бюро, — голос секретаря партийного бюро звучал почти торжественно.
Значит, уже случилось.
Члены партийного бюро явно были возбуждены до крайности; все ходили по комнате в разных направлениях. Секретарь партийного бюро стал куда-то звонить по телефону.
— Да, Николай Павлович, он пришел. Николай Павлович — это Терехин. В Советском Союзе живут сотни тысяч терехиных, но для меня существует лишь ненавистный мне помощник директора института «по режиму». Неделю назад я встретил его во дворе нашего дома. Он был вдрызг пьян. С двух сторон его поддерживали под руки две дамы.
— Сергей Михайлович, привет, — заплетающимся языком пробормотал, увидев меня, один из «мальчиков» академика Боголюбова.
Все уселись за длинный стол. Секретарь партийного бюро, видимо волнуясь, взял лист бумаги, начал его крутить и обратился ко мне:
— Сегодня утром Роганов слышал, как «Голос Америки» сообщил о вашем интервью западным корреспондентам. Это правда, что вы с ними встречались?
— Все правильно. Я рассказал им о трудностях, которые встретил, пытаясь сотрудничать с физиками в Женеве, в ЦЕРНе. Со своей стороны, я хотел бы вас спросить, почему бывший секретарь партийной организации Роганов по утрам слушает «вражеские» голоса? Вместо московского радио.
— Это разрешается, это разрешается, — загалдели все хором.
— Почему вы не посоветовались с нами? — задал дурацкий вопрос Роганов.
— О чем? О тексте интервью?
Роганов сам понял абсурдность своего вопроса и замолк. Говорить было не о чем. Все было ясно.
— В связи с вашим выступлением мы должны начать партийное дело. Чтобы соблюсти формальности, напишите объяснение, письменно подтверждающее факт дачи интервью.
Из партийного бюро я сразу пошел домой, где меня уже ждали с нетерпением. Не успел я кончить рассказ, как снова зазвонил телефон.
— Зайдите, пожалуйста, к Джелепову. Похоже, что «снежный ком» покатился вниз, набирая скорость. Еще немного, и он увлечет за собой все, на чем покоилось мое благополучие.
Директор нашей лаборатории Джелепов с мрачным видом просматривал бумаги. В стороне с решительными лицами застыли секретарь партийного комитета института и начальник отдела Радиохимии. С запозданием к ним присоединились Понтекорво и заместитель Джелепова. Джелепов начал разговор со стандартных газетных фраз о западных корреспондентах, стервятниках, старающихся урвать кусок мяса. Я помог им. Не споря с Джелеповым, я просто слушал его. У корреспондентов своя жизнь, свои нравы, им тоже надо хлеб зарабатывать.
— Что плохого в том, что я рассказал правду, истинную правду? — наконец не выдержал я. — Пусть на Западе познакомятся с нашими порядками. Кусок мяса дал им не я, а те, кто в выездных комиссиях сидят.
— Вас вообще не надо было никогда на Запад пускать, — вылез секретарь партийного комитета.
Надо было бы его сейчас сволочью назвать, но распускаться нельзя.
— И вашу жену тоже нельзя за границу пускать. Она болтает слишком много, — грозным басом загудел начальник Отдела Радиохимии.
— Заткнитесь, — не выдержал я, — еще одно слово, и я уйду отсюда.
Впрочем, как и в партийном бюро, говорить было не о чем.
