Теперь найдутся люди, и даже немало, которые презрительно относятся к такому стилю, хотя соперничать с ним не могут, но в одном не остается сомнения – в том, что Саймондс здесь мастер, а Стивенсон – ученик. Кстати, будет уместно заметить, что, за одним исключением, очерки, помещенные в «Пэл-мэл», – это последние путевые очерки Стивенсона вплоть до того времени, когда он стал мирным пиратом Южных морей, охотящимся за красотами природы. Возможно, он понял, что там, где дело касалось цивилизованной Европы, Саймондса ему не превзойти.
Весной 1881 года наше трио покинуло Давос и через Париж, Фонтенбло и Сен-Жермен-ан-Ле направилось в Питлокри. То ли послушавшись Фэнни, то ли доверившись собственному здравому смыслу, Стивенсон обратился от истории, в которой он не был достаточно компетентен, и подражаний Саймондсу к более подходящим ему жанрам, написав в угоду жене повесть «Окаянная Дженет», в угоду Ллойду – «Остров сокровищ». Фэнни питала пристрастие к рассказам о привидениях, а Ллойд был в том возрасте, когда всему предпочитают приключения пиратов. Стивенсон же любил их всю жизнь.
Тем временем незадолго до того, как они покинули Давос, вышел из печати сборник «Virginibus Puerisque». Стоит бросить хотя бы беглый взгляд на книгу, в которой отразились многие мысли и представления Стивенсона, относящиеся к холостому периоду его жизни. Тем более что «Virginibus Puerisque» – одно из тех его произведений, которые много лет спустя после смерти Луиса все еще завоевывают ему друзей. Этот сборник не объединенных одной темой очерков не имеет определенной структуры и перегружен за счет нескольких опусов, которые не приняли бы ни у кого, кроме Стивенсона, но, несмотря на все, книга очень интересна и написана с подлинным стивенсоновским обаянием. Не спорю, возможно, я пристрастен, но с каким восторгом я читал ее в восемнадцать лет! Интересно, что она говорит восемнадцатилетнему юноше в сумятице наших дней? Я не буду и пытаться найти на это ответ, как не буду давать критический разбор книги, слишком сокровенной по содержанию и бессвязной по форме, чтобы допускать обобщения. Я ограничусь тем, что приведу из нее несколько изречений или афоризмов, к которым до знакомства с Фэнни Луис питал такое пристрастие, – несомненно, под влиянием Монтеня.
Стивенсон начинает с сомнительного утверждения, будто все персонажи Шекспира, кроме Фальстафа, склонны к «матримониальным узам». Разве Тимон Афинский был женат? Разве Гамлет так стремился к женитьбе? Неважно. Вслед за тем нам преподносится восхитительный афоризм: «Не в том дело, чтобы обладать вкусом, а в том, чтобы обладать смелостью». «Разжуйте-ка сей кусочек», – как выражается Деккер,[93] – ведь это великая или банальная? – истина, и она дает ключ к пониманию вкусов всех эпох. Говоря о субъективности наших оценок, Стивенсон приводит в пример «иезуитов и плимутских братьев» и прочих людей, с которыми его разделяли воспитание и взгляды, и замечает: «То, что для них было самым важным, мне казалось несущественным или ложным». И далее, в следующем очерке, он пишет о неспособности человека объективно оценить самого себя: «Нет такой неправдоподобной вещи, в которую бы мы не поверили, если бы нам рассказали ее о нас самих…», но, по правде говоря, мы бы еще быстрее поверили, если бы нам рассказали ее о других. Мудрейшее высказывание – «Человек – это существо, которое живет не хлебом единым, а модными словечками!» – прописная истина, но Стивенсон открыл ее первый… если только не взял у Монтеня, что вполне вероятно.
Обращаясь к литературе, он вполне убедительно замечает: «Трудность заключается не в том, чтобы писать, а в том, чтобы нацисать то, что хочешь».
Читатели «Virginibus Puerisque» могут выбрать, каждый себе по вкусу, еще много подобных превосходных изречений. Однако нельзя не признать, что некоторые из этих афоризмов довольно сомнительны и необоснованны.
Например: «Вы думаете, так трудно стать поэтом? Ничуть. Нужно просто писать стихи, и как можно лучше».
Само собой очевидно, это утверждение – вздор. Любая барменша, чистильщик сапог или премьер-министр скажут вам, что им не только трудно, а они просто не могут писать стихи, но оттого отнюдь не становятся поэтами.
«В письмах не расскажешь о сокровенных чувствах…» Так ли это? Прочитав «Элоизу, португальскую монахиню»[94] и «Письма мадемуазель де Леспинас»,[95] с этим трудно согласиться. Интересно, знал ли их Стивенсон? Возможно, он просто пытался оправдать себя за то, что не писал Фэнни в грустные и тяжкие дни их разлуки.
За сборником «Virginibus Puerisque» последовал в 1882 году новый сборник «Люди и книги», хотя фактически почти все, если не все, входившие в него очерки уже были написаны к апрелю 1881 года. Этот сборник находится на рубеже двух этапов творческой жизни Стивенсона, однако не нужно думать, будто перелом произошел вдруг и окончательно. Точно так, как он перенес часть богемных привычек в более респектабельную женатую жизнь, он не изменил полностью стихам и очеркам, когда стал процветать как романист. К тому же Стивенсон делал попытки писать беллетристику чуть ли не с самого начала своего литературного пути и достиг таких высот, как «блестящие и легкие» «Новые сказки Шехеразады», прежде чем Фэнни стала оказывать на него большое влияние, хотя, как мы знаем, она присутствовала при обсуждении этой книги с Бобом и приветствовала идею ее написания.
Влияние Фэнни могло означать две разные вещи: возможно, она сознательно употребляла свою власть над Луисом, побуждая его писать произведения, которые могли принести широкий успех и деньги вместо «бескорыстных» книг, пусть и обладающих высокими художественными достоинствами, а возможно, сам Стивенсон, остро сознавая свою ответственность перед ней и Ллойдом и находясь под все еще реальной угрозой быть лишенным наследства за вероотступничество, чувствовал – надо приложить все усилия, чтобы начать зарабатывать деньги. Вероятно, было и то и другое. Вряд ли Стивенсон когда-нибудь в жизни считал, что ему переплачивают, и возвращал издателям часть гонораров, вместе с тем существует много свидетельств его щедрости, чтобы не сказать расточительности, более свойственных шотландцам, чем приписываемая им скупость, которую они практикуют только по отношению к самим себе. Во всяком случае, летом 1881 года в Питлокри и позднее в Брэмере Стивенсон упорно трудился над беллетристическими произведениями, на которых отразилось, с одной стороны, влияние Фэнни, а с другой – мистера Томаса Стивенсона и Ллойда.
Тем же летом Луис, потеряв вдруг ощущение реальности и чувство юмора, выставил вполне серьезно свою кандидатуру на пост профессора истории и конституционного права в Эдинбургском университете и побудил друзей дать ему рекомендации, которые Грэхем Бэлфур называет «образцом изобретательности человеческого ума». Эти «образцы», принадлежавшие перу профессоров Льюиса Кэмпбелла, Микельджона, Селлара, Бэбингтона, Колвина, Лесли Стивена, Д. Э. Саймондса, Эндрю Лэнга, Госса и еще четырех профессоров, обеспечили Роберту Луису тринадцать голосов против 133, полученных первым из четырех кандидатов! Это, вероятно, явилось изрядным ударом для Стивенсона и его семьи, ибо показывало, как низко он в то время котировался у благопристойного Эдинбурга, видимо еще не забывшего не столь отдаленные дни, когда Луис скандализировал их своим богемным поведением и был выставлен за дверь родного дома. Хенли, Бэкстеру и Бобу Стивенсону, которым юношеские выходки и проделки Луиса были куда лучше известны, чем почтенным университетским мужам, поддержавшим его кандидатуру, эти притязания на респектабельность и определенный академический статус со стороны человека, никогда не отличавшегося почтительностью по отношению к профессорам, показались, должно быть, забавными и даже несколько шокировали их. Без сомнения, Луису не пришло в голову взглянуть на дело с такой точки зрения, к тому же он был загипнотизирован мыслью о двухстах пятидесяти фунтах в год, которые стал бы получал, почти ничего не делая.
