А когда визитер ушел, Бунин только и сказал:
– Каков враль!
Однако к вечеру спустился из своей комнаты чем-то удрученный.
– Что с вами такое? – испугался секретарь писателя.
– Вы знаете, я все время думал, ну а, может быть, все, о чем он нам поведал, – чистая правда. Ведь он же – мой ровесник!
Бунин не мог отправиться в шальной загул не только по причине пошатнувшегося здоровья, но из-за отсутствия достойных его имени денег. Даже в дни изобилия, после получения Нобелевской премии, Иван Алексеевич стал мысленно предвосхищать, что не сумеет удержать средства и рано или поздно окажется у «разбитого корыта». В этом отношении он себя хорошо знал, и тут, несомненно, сказывались наследственность, воспоминания о бедной обстановке его дворянского дома и полном, почти до нищеты, оскудении.
Может быть, этим и объясняется, что когда у него возникла реальная возможность за сравнительные гроши приобрести в излюбленном им Грассе небольшой домишко, чтобы впредь не думать о крыше над головой, несмотря на советы друзей и близких, он на такой шаг не решился. Ему казалось, что русскому писателю Бунину не к лицу стать каким-то домовладельцем, каким бы этот его дом ни был миниатюрным. Лучше всего вольно катиться по миру, без обременительных обязательств.
Бунин в стихах горько сетует:
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
Со своей уж ветхою котомкой!
Иван Алексеевич легко мог избежать необходимости входить в «наемный» дом, особенно после премии, но оседлость была категорически чужда его природе. Все годы эмигрантского житья он колесил из Парижа в Грасс, из Грасса в Париж, иногда, если представлялась возможность, непременно в одиночку, пускался и в более далекие странствия.
Деньги у Бунина и вправду утекали сквозь пальцы. У него всегда не хватало терпения что-то считать, складывать, производить какие-либо, хотя бы самые элементарные, арифметические действия. Пока дело касалось однозначных или в лучшем случае двухзначных цифр, он умел быть расчетливым, даже прижимистым. Однако если, упаси создатель, в его вычисления должны были впутаться трехзначные ряды, а то и четырехзначные, он окончательно терялся, становился беспомощным и одновременно необдуманно щедрым и расточительным, искренне уверяя, что не создан для «высшей математики».
В голодные военные годы в поисках дополнительного, «внекарточного» питания он иной раз в одиночестве и как бы конспиративно отправлялся с большим мешком за спиной в старый город. Там, в кривых и крутых грасских улочках, доставал какие-то сомнительного качества продукты, за которые, конечно, платил втридорога. Его главным образом интересовали яйца, колбаса и сигареты. И если он возвращался с добычей, то восторгу его не было конца и краю. По одному выражению его лица можно было безошибочно определить результаты охоты.
Тут есть одна забавная деталь. Если ему, хотя бы за полцены или того меньше, предлагали те же продукты с тем, что они будут ему доставлены на дом через день-другой, но деньги надо выложить вперед, он ни за что не соглашался. Сделка должна была завершиться тут же, при нем. Деньги и товар «на бочку». Никаких авансов он не признавал (кроме редакционных себе!) и неизменно приговаривал при этом свое любимое: «Ах, вы не знаете, злых людей очень много!»
Гнетущие мысли терзали сердце старого мастера. Вот что записал в своем дневнике секретарь Бунина Александр Бахрах:
«После долгих разговоров о смерти, теме, к которой он то и дело возвращался с содроганием и отталкиванием, начисто отрицая возможность загробной жизни, он поднялся к себе и позвал меня. Всегда гордившийся холеностью своего тела, он теперь был чем-то явно огорчен. „До чего прекрасная была у меня когда-то правая рука, – сказал он. – Левая – та никогда не была хороша. А что теперь с ней? Покрылась гречкой. Стала дряблой. Проклятая старость…“»
В этот момент я заметил на его письменном столе большой конверт, на котором стояло лишь одно слово – «Сжечь». Я невольно улыбнулся, подумал, что он хочет кому-то поручить сжечь свои черновики.
– Напрасно улыбаетесь, – молвил Иван Алексеевич. – Я хочу, чтобы меня сожгли после смерти.
Именно гнетущие мысли заставляли Бунина верить в приметы (в черную кошку, пустые ведра, встречного монаха…) и даже находить в русском алфавите зловещие… буквы.
«Терпеть не могу букву „ф“, – говорил он. – Мне даже на бумаге выводить это „ф“ противно. Вы не найдете в моих рассказах ни одного персонажа, в имени которого попадалась бы эта громоздкая буква. А ведь меня чуть не нарекли Филиппом! В последнюю минуту, священник уже стоял у купели, старая нянька сообразила и с воплем кинулась к моей матери: „Что делают?! Что за прозвище для барчука?!“ Наспех назвали меня Иваном. Тоже не слишком изысканно… Ничего. Привык. Однако неужели это могло произойти? Филипп Бунин! Как это гнусно звучит! Вероятно, с такой кличкой я бы не стал печататься».
Философ с папиросой в зубах
• Фаина Георгиевна (Григорьевна) Раневская (урожденная Фаина Гиршевна Фельдман; 15 (27) августа 1896, Таганрог – 19 июля 1984, Москва) – советская актриса театра и кино, народная артистка СССР (1961), трижды лауреат Сталинской премии (1949, 1951, 1951).
• Величайшая неудача – «судьба-шлюха».
Фаина Георгиевна Раневская так много курила, что врачи отказывались понимать, как и чем она дышит, и спрашивали об этом у Раневской. Она отвечала:
«Я дышу Пушкиным…»
Она родилась в позапрошлом веке. Шестьдесят пять лет спустя ей присвоили звание народной артистки СССР – по совокупности достижений в искусстве. Через 15 лет после присвоения ей этого высокого звания она категорически отказалась праздновать свое восьмидесятилетие. На том основании, что «старость – это просто свинство».
Она никогда не была замужем, полагая, что роль женщины в жизни в чем-то даже важнее, чем роль мужчины. В своей единственной, но «так и не написанной» книге она о разнообразии женских и мужских ролей написала:
«Женщина, чтобы преуспеть в жизни, должна обладать двумя качествами. Она должна быть достаточно умна для того, чтобы нравиться глупым мужчинам, и достаточно глупа, чтобы нравиться мужчинам умным».
О нашем народе, который, как известно, состоит из представителей обоих полов, Раневская была настолько невообразимого мнения, что ни одно советское издание не отважилось бы опубликовать ее философскую запись в записной книжке:
«Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!»
