Над остатками главного инструмента теперь установлен каменный футляр.
Здесь была обсерватория Улугбека.
Не думал никогда Улугбек, что в старости ему снова придется бежать на неоседланной лошади. И от кого — от собственного сына! Все изменили ему.
И все повторялось, как уже было когда-то. Улугбек прискакал к воротам Самарканда — они не открылись перед ним. Изменники придворные поспешили перейти на сторону победителя.
И снова мчался Улугбек по размытым, грязным дорогам под холодным осенним дождем. Вместе с ним остались только перепуганный Абдал-Азиз да несколько преданных нукеров.
Не останавливаясь, проскакали они через мрачные «Ворота Тимура». Улугбек не удержался и оглянулся. Надпись, сделанная по его приказу, отчетливо виднелась на скале, словно ее вывели только вчера:
«С помощью аллаха, величайший султан, покоритель царей народов...»
Она сделана добротно, на века, как и мечтал Улугбек. Но как быстро она устарела! Он уже больше не величайший султан, даже не просто ученый, смотритель обсерватории. Он жалкий беглец, за которым идет погоня...
Петля вокруг них сужалась. Они прискакали к стенам Шахрухии, чтобы двинуться дальше на север, куда-нибудь в Ташкент и еще дальше. Но и тут не только не приняли их, но даже попытались схватить и выдать Абдал-Лятифу.
И тогда Улугбек приказал остановиться. Он больше не станет бегать по осенним полям, словно заяц, затравленный гончими. Он вернется в Самарканд и отдастся в руки Абдал-Лятифа. Ведь это все-таки его родной сын!
Так и сделали. И вот отец стоит перед сыном с повинной головой. На него смотрят придворные. Вчера еще каждый из них лез из кожи, чтобы заслужить какую-нибудь милость от Улугбека. Сегодня они словно не узнают его.
Абдал-Лятиф принял отца милостиво.
— Где ты хочешь жить? — спросил он. — В Бухаре или в Самарканде?
— Я уже стар и скоро предстану перед аллахом, — сказал Улугбек. — Позволь мне отправиться на поклонение в Мекку.
Сын согласился. В тот же день Улугбек начал собираться в дальнюю дорогу.
Он не знал, что дорога окажется короткой. В тот же день произошло много странных событий, удивлявших непосвященных в тайную игру.
В этот день Абдал-Лятиф, ссылаясь на благочестивый пример Тимура, объявил, что престол должен занимать Истинный хан из рода чингисидов. Все, в том числе и он сам, Абдал-Лятиф, будут свято выполнять волю этого хана. И в тот же день хан появился во дворце и с опаской уселся на трон Тимура, — это был какой-то нищий, схваченный на улице и наскоро переодетый в нарядный халат. Имя его так и осталось никому не известным.
В этот день в покои Абдал-Лятифа провели плечистого мрачного человека с дамасской саблей на перевязи, и между ними произошел короткий разговор:
— Ты Аббас из рода юулдузов?
— Да, о мой повелитель.
— Говорят, мирза Улугбек чем-то обидел тебя?
— Да, о мой повелитель. Он без вины приказал повесить моего отца.
— Это большой грех, — покачал головой Абдал-Лятиф. — Но и ты тоже грешен.
— В чем, о мой повелитель?
— Ты плохой сын и плохой мусульманин. Ведь сказано в коране: «Кто будет убит несправедливо, за того пра.во мести мы предоставили родственнику его...» Почему же ты нарушаешь законы шариата и волю пророка?
— Позволь мне кровью смыть кровь отца, о повелитель!
— Я не имею такой власти, — пожал плечами Абдал-Лятиф. — Разрешить это может только хан, разве ты не знаешь? Все мы его слуги...
В тот же день Аббас из рода юулдузов бросился на колени перед ханом и .просил признать за нихМ право отмщения. И хан повелел исполнить все, что требуется шариатом.
В тот же день, уже поздно вечером, в одной из мечетей собрались все седобородые имамы Самарканда. Они знали коран наизусть и совещались не долго. Потом тот из них, у которого был самый красивый почерк, не спеша, чтобы не поставить кляксу, написал на толстом листе рисовой бумаги разрешительную фетву[31]. И все имамы приложили к ней свои печати.
Только один из них отказался поставить свое имя под этим подлым приговором. Это был казий Мискин, когда-то смело обличавший Улугбека в несправедливости. Он был человеком глубоко верующим, но и честным в то же время. И своей славы неподкупного судьи он не продал и теперь. Наверное, Улугбека порадовала бы честность и прямота казия Мискина.
Но Улугбек ничего не знал ни о совещании имамов, ни о беседе своего сына с неким Аббасом из рода юулдузов. И даже услышь он в тот вечер это имя, оно ничего не сказало бы ему: немало людей привелось ему посылать на казнь за долгие годы правления, и, конечно, не всегда справедливо. Теперь Улугбек готовился замолить все грехи перед гробом пророка в Мекке.
Он думал выехать рано утром, но задержался, потому что захотел на прощанье побывать в обсерватории. Там он долго стоял на площадке для наблюдений и смотрел на окрестные поля, на сад Накши-джехан, где так часто шумели веселые пиры. Деревья в саду уже начали облетать, и за их мокрыми стволами виднелись голубые стены китайского фарфорового дворца.
— Позволь мне сопровождать тебя, учитель, — сказал стоявший рядом Али-Кушчи. — Путь далек и опасен, а ты уже стар.
Улугбек пожал плечами и ответил ему старинным изречением:
— «Если небо — лук, а судьба — стрелы, то стрелок — сам аллах. Куда убежишь от него?»
Потом, положив руку ему на плечо, он добавил:
— А кто же останется здесь? Не тревожься, я скоро вернусь, и мы опять будем продолжать наши труды. Иди, уже близится вечер, надо готовиться к наблюдениям.
Они обнялись. Али-Кушчи смотрел с башни, как Улугбек с помощью слуг тяжело взобрался в седло и медленно поехал по дороге в город. На повороте он обернулся и крикнул:
— Береги книгу!
Ветер относил его слабый, надтреснутый голос, но Али-Кушчи услышал и помахал шапкой.
Покинул Самарканд Улугбек только вечером, когда уже начинало смеркаться. Его сопровождали несколько слуг и случайный попутчик, некий хаджа Мухаммед-Хусрау. Он уже побывал в Мекке и получил почетное право носить белую чалму на голове, но ведь помолиться дважды гробу пророка вернее, чем один раз.
