Заметным рубежом на первых этапах поэтического пути Чивилихина стало стихотворение «Охота на мамонта», написанное полгода спустя. За ним последовали «Огонь» и ещё несколько стихотворений о первобытном человеке. Сам собой составился цикл стихотворений о рождении человека, его ума, умений, знаний и власти над слепыми стихиями. Вместе с рождением человека рождался и поэт — его ум, его знания, уменье и его власть над стихией стиха. Он добивался этой власти упорно, настойчиво, неустанно. И добился.
Передо мной на столе пять книжек Чивилихина. Самое раннее из напечатанных в них стихотворений помечено тридцать пятым годом, самое позднее — пятьдесят третьим. Я знаю почти каждое из этих стихотворений. Многие строки их пронёс через три десятилетия.
Когда после четырёхлетних скитаний по фронтам Великой Отечественной войны я вернулся в Ленинград, одним из первых гостей, переступивших порог моего ещё не устроенного дома, был Толя Чивилихин. Мы обнялись, потом сели за небогато убранный стол, и я сказал:
— Ну, докладывай...
И Чивилихин стал читать «Битву на Волхове», законченную в последние месяцы войны. Потом читал «Голоса на ветру», написанные в сорок четвёртом.
Это был отчёт о проделанном за время разлуки. К концу вечера я попросил почитать старое, относящееся к дням литгруппы «Смена». Он читал. Прочёл и мою любимую «Жизнь», оканчивающуюся строками:
Я проживу сто лет,
И постепенно
Виски обзаведутся сединой.
Вернусь сюда — к деревьям невысоким,
К долинам, неизведанным вовек.
И все поймут — осины и осоки:
К ним умирать явился человек.
На озеро взгляну, на старый тополь,
Что под зелёной пошей изнемог.
И вновь пойму — я наглядеться вдоволь
И надышаться досыта не смог.
Так всё и было. Он был жаден до жизни и так и не смог, не успел вдоволь наглядеться и досыта надышаться.
Одно время Чивилихин был руководителем Ленинградской писательской организации. Он был скромен, чист, нелукав. Начальственная роль не шла ему. Я говорил ему: оставь это, пиши стихи. Он смущённо молчал. Я не знаю, о чём он думал. Я никогда не знал, о чём он думает, когда молчит. Он любил молчать. Я тоже. Наши встречи не сопровождались излияниями, хотя мы были душевно близки друг другу.
В руководителях Союза писателей Чивилихин удержался, как и следовало ожидать, недолго. Вернулся к стихам. Перо его было умным и уверенным. «Водительства высокое уменье», которое он прокламировал в своих стихах, в них же и осуществлялось.
Как-то ему дали на рецензию мою повесть «Страна Желанная», выходившую в Детгизе. Между прочим он написал в рецензии: «У Бражнина написано «своеобычный». Редакторы обязательно захотят переделать на «своеобразный». Не надо этого делать. Пусть всё будет так, как хочет автор. Он имеет на это право».
Ему было всё вдомёк. И он знал характеры редакторов. В борьбе с ними я опирался на его рецензию.
Он умер так, как это написано было в стихотворении «Жизнь». Только «осины и осоки», кажется, не поняли, что к ним «умирать явился человек». И люди не поняли, хотя это были те люди, которые обязаны были понимать.
Он хотел прожить сто лет. Прожил только половину. Вторую половину (да и больше, я думаю) проживут его стихи. Но это всё равно что он, потому что весь он был в своих стихах.
Совсем не похож на Чивилихина Вадим Шефнер. Придя в первый раз ко мне в «Смену» на консультацию, он принёс стихи про неведомые лазоревые гроты, про тропики и джунгли. Писалось про все эти незнаемые автором вещи с умозрительной приблизительностью.
Первый разговор наш вышел не очень приятным для обоих. Я должен был высказать молодому поэту «тьму низких истин», должен был попытаться убедить его, что принесённые им стихи — это пока ещё не подлинная поэзия, а скорее умозрительно написанные декорации, что это не его подлинный мир и что не в своём мире поэт жить не может и не должен.
Всё это и многое другое нужно было сказать в лицо и с той мерой доброго осуждения, которая не обескрыливает и не отбивает охоты и вкуса к работе, нужно было, так сказать, спустить человека с небес на землю, и так, чтобы он смог сразу встать твёрдо на обе ноги, а потом, пожалуй, почувствовал бы к тебе и благодарность. Это довольно трудно, но всё же возможно. Я имею тому неопровержимое доказательство в виде дарственной надписи на одной из книг Шефнера. Надпись гласит: «С лучшими чувствами, в число которых входит и чувство благодарности».
Благодарность эта, по существу, обращена не только ко мне, но и к товарищам по литературной группе «Смена», ставшей поэтической колыбелью Вадима Шефнера. Они много поработали вместе с ним над ним, пока из стихов Шефнера исчезли умозрительные слоны, обезьяны, лазоревые гроты, лианы и вместо них появились настоящие вещи, настоящие люди, настоящие мысли. Стихия мысли стала как-то незаметно для нас всех основой его стиховой работы. Романтическая муза Шефнера стала мыслящей.
Есть у Шефнера стихотворение «Цветные стёкла». Оно написано примерно тогда же, когда и чивилихинская «Жизнь». Это было этапное для Шефнера стихотворение, одно из тех, в которых негромкий ещё голос молодого поэта стал приобретать звонкую твёрдость. Я думаю, что с этого стихотворения и начался настоящий, сегодняшний Шефнер. Привожу это стихотворение целиком:
Покинул я простор зелёный
И травы, росшие внизу,
Чтобы с веранды застеклённой
Смотреть июльскую грозу.
И, в рамы тонкие зажатый,
Такой привычный, но иной,
На разноцветные квадраты
Распался мир передо мной.
Там через поле шла корова,
И сквозь стекло была она
Сперва лилова и багрова,
Потом желта и зелена.
Но уж клубились вихри пыли,
И ливень виден был вдали,
И в пёстром небе тучи плыли,
Как боевые корабли.
И, точно пламенем объята,
Сосна, где с лесом слился сад,
Вдруг из зелёного квадрата
В багровый вдвинулась квадрат.
И разбивались о карнизы
Потоки крупного дождя,
И пылью опускались книзу,
Из цвета в цвет переходя.
И тучи реяли, как флаги
На древках молний,
И во мгле
Чертили молнии зигзаги
И льнули к трепетной земле.
Так, по земле тоской объяты,
Под ветра судорожный вой
Они прошли
Сквозь все квадраты —
И цвет не изменили свой.
Я очень обрадовался, когда впервые познакомился с этим стихотворением. Это было то, чего и я и все сменовцы желали и ждали от Шефнера, да и от других также. Сосны и коровы, тучи и полосы дождя менялись в зависимости от цвета квадрата, которым проходили. Молния не меняла цвета. Она оставалась такой, какой была. Она была сама собой при всех обстоятельствах.
