Германо-российский альянс Гитлер постоянно отвергал вследствие своей мировоззренческой предвзятости не только между 1924 и 1926 гг., когда он писал «Майн кампф», но и практически все время с 1920 по 1939 и с 1941 по 1945 г., пользуясь в основном все теми же аргументами. Лишь для видимости он на короткое время из тактических соображений отошел от своей линии. Так, например, 23.3.1933 г. он заявил в рейхстаге: «По отношению к Советскому Союзу правительство рейха намерено поддерживать… дружественные отношения… Правительство национальной революции считает возможным… проведение такой позитивной политики». А 20 августа 1939 г. он даже констатировал в телеграмме в адрес Сталина: «Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом означает для меня определение германской политики на длительную перспективу. Германия возвращается, таким образом, к политической линии, которая на протяжении столетий… приносила пользу обоим государствам». Ему было безразлично, кому принадлежит власть в России. Тот факт, что там правили большевики, которых он называл евреями, ни в малейшей степени не повлиял на его решение. В 1925 г. он вполне определенно заявил: «…Как национально настроенный человек, оценивающий человечество с расовых позиций, я не имею права уже хотя бы ввиду понимания расовой неполноценности этих так называемых "угнетенных наций" связывать с ними судьбу собственного народа… Современная Россия, лишенная своего немецкого верхнего слоя… не может быть союзником в освободительной борьбе немецкой нации». Утверждая, что русские и другие народы, населяющие территорию до Урала, не годятся в союзники Германии, так как у славян отсутствует сила к образованию государства, он одновременно обвинял Советы в том, что они являются инструментом «мирового еврейства» и стремятся к «еврейскому мировому господству». Так, например, он заявлял: «В российском большевизме мы должны видеть предпринятую в двадцатом веке попытку евреев добиться мирового господства». Риббентроп незадолго до своей казни в Нюрнберге заявил: «После моего возвращения из Москвы (в сентябре 1939. — Прим. автора) я… часто беседовал с Адольфом Гитлером (по вопросам якобы предпринимаемой евреями большевизации мира. — Прим. автора), и у меня сложилось впечатление, что он, по крайней мере в 1939 — 40 гг., занимал близкую со мной позицию (что не соответствует действительности. — Прим. автора). Тем не менее в его высказываниях наблюдались сильные колебания, и я не знаю, играли ли в этом его тактические соображения по отношению ко мне… Позднее, в ходе войны, Гитлер постоянно и все более резко возвращался к своим взглядам о международном еврейском заговоре». 17 сентября 1944 г., за 240 дней до самоубийства, когда окончание войны приближалось все более стремительно, когда рухнул весь Южный фронт в Советском Союзе до самого Черного моря, когда Красная Армия 9 сентября вошла в Болгарию, когда в Москву прибыла финская делегация для подписания договора о перемирии, когда немцам пришлось оставить Пелопоннес и Ионические острова, а вермахт на всех фронтах отступал, Гитлер заявил своему врачу Гизингу: «В июне 1944 г. я начал борьбу с молохом большевизма, и я доведу ее до победного конца. Единственный в какой-то мере достойный меня противник — это Сталин. Я высоко оцениваю его за то, что он сделал из России… и за его военные достижения. Но в конечном итоге волна большевизма разобьется о стальное национал-социалистское мировоззрение, и я растопчу это восточно-азиатское отродье. Два моих других противника — Черчилль и Рузвельт — не представляют собой никакой силы ни в политическом, ни в военном плане. Англия окончательно рухнет, и от ее мировой империи не останется ничего. Америка поглотит все то, что еще останется, а английская империя будет вычеркнута из истории. Я не могу понять глупости этих людей. Они совершенно не видят, какую опасность представляет большевизм, и не понимают, что рубят сук, на котором сидят. Мне хотелось бы, чтобы обе эти державы признали, пока еще не поздно, что они борются не на той стороне, и я отчетливо вижу тот момент, когда стану… стрелкой весов между русскими и англо-американцами. Провидение подсказало мне… что не может быть никаких соглашений с большевизмом, и я никогда не подам руки России».
Советско-германский договор, временное «предательство» Гитлера по отношению к своему внешнеполитическому учению, был исключительно тактической реакцией на политическую ситуацию непосредственно перед второй мировой войной. Гитлер сам не учел сформулированное им в «Майн кампф» и адресованное правительству рейха предостережение, что германско-российский союз станет вызовом западным странам, которые к тому же имели бы в случае войны возможность сконцентрировать воздушные налеты на территорию рейха, а тот, в свою очередь, не мог бы рассчитывать на действенную помощь России. Его готовность к непосредственному развязыванию войны против Польши, надежда на возможный союз с Англией, все возрастающий вес граничащего с Польшей Советского Союза в европейском раскладе сил и тот факт, что Япония, хотя и взяла на себя союзнические обязательства по отношению к третьему рейху, но не дала склонить себя к настойчиво пропагандировавшемуся Гитлером глобальному соглашению, предусматривавшему непосредственное участие Японии в войне против США, побудили Гитлера принять временное решение в пользу реальности и отступить от своего «мировоззрения». Свою совесть он, вероятно, успокаивал историческими рассуждениями, которые он сформулировал в связи с Россией. В свое время она представлялась ему единственно возможным союзником, при поддержке которого рейх мог проводить мировую политику, направленную против Англии. Когда он 22 июня 1941 г. вновь вернулся к своим старым взглядам на Россию, которых он придерживался на протяжении всей своей политической карьеры и которые теперь начал претворять в жизнь, он был уверен, что на Западе ему не грозит никакая опасность, и был очевидно доволен, что не должен теперь опровергать сам себя. То, что он побудил Японию вместо сдержанности по отношению к США к быстрой и активной агрессии, оказалось грубой ошибкой, так как японское нападение на Перл-Харбор 7 декабря 1941 г. (за 180 дней до создания второго фронта, которое Гитлер считал роковым событием) вызвало вступление Соединенных Штатов в войну и объявление Германией войны США, что в принципе уже решило исход мировой войны в пользу ее врагов. Однако в хитросплетениях японской внешней политики трудно было разобраться, так что о недооценке или неправильном толковании Гитлером реальных условий в этом случае не может быть речи.
Таким образом, соотношение сил в 1939 г., когда Гитлер начал последнюю фазу своей программы мирового господства, свой первый «блицкриг», существенно отличалось от того соотношения друзей и врагов, которое сложилось у него в начале двадцатых годов и которое, по его мнению, служило предпосылкой для немецкой экспансии и достижения исторической цели. То, что он уже в 1913 г. в Вене и Мюнхене считал непростительной ошибкой немецкой и габсбургской внешней политики, [165] имея в виду «неправильную» и противоречащую истории блоковую политику, он в начале войны должен был бы записать в реестр собственных ошибок. То, что он не сделал этого и вину за провалы своей внешней политики постоянно перекладывал исключительно на своих европейских союзников, объяснялось его неспособностью признавать собственные ошибки (за исключением, может быть, поражения под Сталинградом). Ошибкой он в принципе мог признать только то, что не совпадало с его догматическими представлениями. Его убеждение, что он многое узнал из истории и правильно понял ее, неизбежно должно было иметь катастрофические последствия при его отношении к прошлому и его истолкованию, причем не только в области внешней политики.
Мировоззрение Гитлера и его характер не допускали беспристрастного взгляда на историю или хотя бы в какой-то степени непредвзятой оценки роли различных социальных классов, профессиональных слоев и конфессий. Насколько вольно он по собственному усмотрению трактовал устоявшиеся исторические факты и включал их в свои концепции, настолько же произвольно он давал оценки людям, которые во многих случаях абсолютно не узнавали себя из его описаний. Даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости, он яростно полемизировал с «верхними десятью тысячами», с королями и князьями, поносил последними словами членов кайзеровской фамилии, называя их «гогенцоллернским отродьем», саркастически издевался над профессорами и особенно учителями школ, [166] ненавидел юристов, с подозрением относился к финансистам, считая их жуликами, и презирал духовенство любой конфессии. Даже буржуазию, которая усиленно поддерживала его партийную политику и составляла большинство в НСДАП, он презирал так же, как и «массы», к которым непрестанно апеллировал с 1919 по 1933 г. Исключение он порой делал только для жителей ганзейских городов, чью речь он охотно и превосходно копировал. Если Карл Маркс в «Манифесте Коммунистической партии» признавал, что буржуазия «сыграла в истории очень важную революционную роль», то Гитлер не готов был признать за буржуазией исторические заслуги. «Ни один слой населения, — заявил он в 1942 г., — не проявил себя в политических делах глупее, чем так называемая буржуазия». Он с раздражением и сарказмом говорил, что буржуазия не понимает антисемитизма в той форме, в которой он его практиковал, и втайне не принимает его.
