Так же мягко звучит одно из лучших произведений Брассанса, которое тоже настолько близко к «визуальному», что, услышав эту песню только один раз, художник Марк Жофре написал картину на этот сюжет, полный глубокой человеческой скорби, несмотря на комическую форму повествования. Картина висит в доме у Брассанса, а песня называется «Свадебный марш».
И все же никогда из памяти моей
Не выкину я тех забавных дней,
Когда на матери моей и мой отец
Решил всерьез жениться наконец…
С горечью, смеясь сквозь слезы, Брассанс описывает этот свадебный кортеж и завершает его строчками:
И, чтобы матери помочь немножко,
Я марш играю на губной гармошке,
И гости, проклиная облака,
Кричат: «Юпитер! Свадьбе не конец пока!»
Осмеяна людьми, не принятая Богом,
Невеста-мать в своем венце убогом,
Тебя я прославляю на века!
Мне нравится то, что пишет о Брассансе Рене Фалле, я вижу за его рассказами и очень точными определениями характера Брассанса большую любовь и безграничное уважение к этому поэту.
«Невозможно написать статью о знаменитом человеке, — пишет Фалле, — не попытавшись коснуться каких-нибудь мелких подробностей…
Он любит разбирать часы и разобрал их множество.
Он не стрижет волос, а поджигает их на свечке. Иногда он причесывает своих друзей при помощи раскаленного докрасна штыка, но мы отказались от этой обработки.
Он соединяет проводами магнитофоны, электрофоны, усилители, справляясь в книжке по технике.
Он любит шум. Его пикап рычит. Он играет на рояле, соблюдая какую-то персональную этику, нимало не соответствующую его игре на гитаре.
Сын каменщика, обладающий мускульной силой и не имеющий отношения к чахоточным поэтам 1830-х годов, он растягивает шесть шнуров эспандера тридцать раз подряд, не переставая при этом курить трубку или дискуссировать. Попробуйте-ка!
Его дом в деревне — ничего общего с замком Людовика XIII, скорее напоминает военный лагерь. Там он отдается примитивным радостям земляных работ, стрижке газона, вскапыванию грунта, цементированию, но не как мирный пенсионер, а скорее как пропотевший одержимый. Здесь его стакан воды, который он обычно выпивает на сцене, превращается в литры воды, он пьет их с бульканьем, чем приводит в восхищение всех окружающих.
Увы! Этот Ахиллес тоже имеет уязвимую пятку — колики в почках, он периодически страдает ими. Я видел Брассанса во время жестокого криза, и он еще между двумя приступами находит в себе мужество острить. Когда мы приходили в клинику проведать его, он прикидывался умершим, осыпав себя цветами и сложив руки на груди, — вот уж предел мрачного юмора!
У нас у всех был этот общий пунктик: любовь к консервам. Собравшись вместе, мы пожирали эту „обезьянью пищу“ из гурманства.
Я часто жалел о том, что его „премьерство“ не разрешало ему обыденных вещей. Люди не давали ему выпить стакан вина с товарищами без того, чтобы не попросить автографа. А внешность его всегда была такой заметной, что не давала ему пройти по улице… Иногда, забывая, что мы вместе с Жоржем, мы удивлялись тому, что прохожие на нас оглядываются…
И несмотря на это, Брассанс всегда вежлив со своими „болельщиками“, даже если они грубияны. У кого из нас хватило бы терпения? И к тому же еще это тот певец, который знает своих классиков и своих философов…
Изображение идеалистическое! Я сам это признаю. Но если у нашего друга есть недостатки типа казарменных, то я не хочу их знать. А если они действительно существуют, то они иные, потому что он всегда окружен не заинтересованными в нем привязанностями. С ним мы не узнаем „сладкой жизни“, поездок. Мы всегда предпочитали икре „обезьянью пищу“ нашего „великого…“. Я надеюсь, что умру раньше Брассанса».
Этот этюд, сделанный с Брассанса писателем Рене Фалле, кажется мне верным, и после знакомства с его книгой многое в творчестве певца становится понятным и близким. Ведь долгое время безденежье преследовало Брассанса, и когда он начинал выступать у Паташу, служащая в раздевалке кабаре каждый раз спрашивала, где его пальто.
— Мое пальто? Но у меня его нет и никогда не было. Подумать только: она принимает меня за какого-то буржуа!.. — возмущался Жорж.
Это была подлинная богема, и в творчестве поэта это не могло не отразиться и отразилось в песне «К вам на свиданье», полной горечи и саркастической усмешки над положением влюбленного бедняка.
В этом же жанре саркастических песен, с усмешкой над положением «неудачного любовника», написана и очень любимая французской публикой песенка — «Маринетта», в которой образ героя близок по искренности своей и обаянию к Чарли Чаплину. И если «Маринетта» типична как легкая французская песенка, мелодию которой напевают между делом или насвистывают прохожие, то в репертуаре Брассанса есть песни тоже не без сарказма, но совсем в другом, не лишенном романтики стиле, который, пожалуй, можно было бы назвать «жестоким романсом».
5
Один журналист обратился к Брассансу с таким вопросом:
— Как-то вечером вы вполголоса выразили мысль, взволновавшую меня. Вы сказали: «Не дождусь смерти». Почему?
— Видите ли, — отвечал Брассанс, — мое горе в том, что я должен приспособляться к миру действительности, не зная, как найти подлинный путь. И, чувствуя себя неудовлетворенным, я иногда имею желание «выйти в отставку». Я ведь абсолютист.
Мне кажется, что Брассанс не был бы Брассансом, если б в сущности своей постоянно не поднимался за пределы обывательских понятий о благе. Быть может, он и живет поэтому анахоретом. Поэтому, как он сам говорит, ему достаточно пальцев рук, чтобы пересчитать своих друзей. Поэтому он никогда никому не сказал: «Я тебя люблю». Даже ни одной женщине!
— Я думаю, — утверждает он, — что это надо только чувствовать, но не выражать словами…
Вот на чем построены вся естественность и простота его обихода. Если в его комнате стоит стол, то это обыкновенный стол для работы, он никогда, скажем, не служил кузнечным мехом во времена оные, чем любят похвастаться модные люди нашего времени, он не был также и жерновом на средневековой мельнице, хотя Брассанс боготворит Средневековье. Брассанс спит на простой узкой кровати, и стены его комнат просто выбелены.
Передо мной три фотографии Брассанса. На одной он снят в рабочей комнате сидящим у самого края стола. Свет из окна падает на склоненный над газетой широкоплечий торс. В руке его дымящаяся трубка. На другом конце длинного стола, на плетенном из ивняка блюде, лежат персики и виноград. Возле стола простые крестьянские стулья с плетенными из соломы сиденьями. Над столом висят две керосиновые лампы с белыми абажурами. И камин с очагом, выложенным узкими кирпичными плитами, обрамлен деревянной полкой, которую украшает небольшой пейзаж маслом южного города, по-видимому Сета.
