Путь в Коув-Вэй казался бесконечным. Боль то приходила, то отступала, но я была полна дурных предчувствий. Мама стискивала мою руку, а Томи постоянно промокала мой лоб и шею носовым платком. Наконец мы подъехали к дому. Мы с облегчением вздохнули, когда машина нырнула в открытые ворота, и один из слуг сразу же запер их.
Сам Чарли стоял перед домом, готовый открыть дверь и помочь мне выйти из машины. Он провел меня к лестнице, успокаивая шепотом: «Все под контролем, Лита. Доктор Кайзер предупрежден и уже едет сюда». В середине лестницы мне пришлось остановиться, так как боль в спине была нестерпимой. Чарли побелел. Когда боль ослабела, я заставила себя улыбнуться, чтобы успокоить его.
Он проводил меня в спальню в северной стороне дома, подготовленную для родов. Там были хирургические инструменты, фарфоровые тазы, специальное освещение, боксы со стерильными материалами, газовая плита с двумя горелками, детская ванночка и даже аппарат искусственной вентиляции легких. Когда мама и Томи устроили меня, насколько это было возможно, поудобнее, Чарли взял часы и начал следить за временем схваток. Они происходили с интервалами порядка пятнадцати минут, и Чарли явно вздохнул с облегчением, когда появился доктор.
Доктор Кайзер отослал Чарли из комнаты и осмотрел меня. «Нам предстоит долгое ожидание, — сказал он маме. — Не думаю, что она родит раньше чем через двенадцать-пятнадцать часов». Он спросил меня: «Больно?» — хотя ответ был очевиден. Я кивнула. Он сделал мне обезболивающие уколы в каждую ногу и показал, как дышать во время схваток. Потом они с мамой привязали несколько простыней к спинке кровати, так чтобы я тянула за них во время схваток. Наконец он пояснил: «Так она будет еще целый день, но уколы помогут. Советую вам пойти позавтракать, миссис Спайсер». Он вышел из комнаты.
Уколы не очень помогали. Каждые пятнадцать минут возвращалась боль, и каждый раз я скручивала и тянула простыни. Мама и Томи осушали ручьи пота, которые текли с меня, и пытались успокоить. Чарли продолжал заглядывать, он казался взволнованным и беспомощным, но утешал меня, что все будет в порядке, что скоро все закончится, и что я молодец. Это были банальности, но я была рада им. Он держал мою руку и говорил со мной, а потом снова исчезал. Уже ближе к вечеру доктор сделал мне еще инъекции от боли. Они не помогали. Во всяком случае, схватки становились все более мучительными.
К одиннадцати часам вечера схватки стали повторяться каждые пять минут, но и тогда д-р Кайзер сказал, что впереди еще несколько часов. Чарли застыл в кресле, приготовившись к суровым испытаниям. Мама сидела подле меня, держа за руку, и с каждым моим стоном ее лицо искажалось.
Наконец время пришло, д-р Кайзер снова выпроводил моего мужа из комнаты, сделал мне еще обезболивающее и сказал твердо: «При каждой схватке тужься. И не прекращай делать это, пока боль не отступит. Между схватками набирайся сил для следующего раза».
Теперь боль была такой ужасной, что я не могла понять, как все еще остаюсь живой. Мама начала паниковать, когда мне ее помощь была нужнее всего, она закричала: «Я не могу больше выносить эти страдания!» — и выбежала из комнаты. Схватки становились все чаще, через пять минут, через четыре, через три, и потом в течение еще одного часа, казавшегося вечностью, интервал между схватками был всего минута. Я едва переводила дух. Только заканчивалась боль, разрывающая мою спину, как приближалась следующая волна. Я извивалась и визжала от боли.
Доктор надел резиновые перчатки и надел на мой нос конический предмет с марлей. «Вдыхай, Лита, не переставай дышать», — повторял он. Я вдохнула пары эфира и следующие несколько минут была словно в тумане. Я слышала голоса и чувствовала тупую боль, но не понимала, что он делает. Вернулась мама, и я снова ощущала, как ее рука крепко сжимает мою.
Не успела я и глазом моргнуть, как увидела своего ребенка.
Несмотря на эфир, что-то в лице доктора насторожило меня. Он яростно шлепал моего ребенка по ягодицам, промывал его рот и нос и окунал то в горячую воду, то в холодную, и снова в горячую, в холодную… Я с трудом поднялась на локтях. Разве ребенок не должен кричать, когда рождается, или они не всегда кричат, когда начинают дышать? Я услышала чье-то испуганное завывание и поняла, что оно исходило от меня.
Мой ребенок был мальчиком.
И он не дышал.
Мама и Томи держали меня, а доктор быстро накинул марлю на распухший маленький ротик и начал вдыхать воздух в легкие моего ребенка.
Но ничего не получалось. Он снова сделал попытку, вдох, выдох, вдох, выдох… и снова ничего.
— Мама, он мертвый, — сказала я. — Мой ребенок мертвый!
И новая попытка. Вдох, выдох, вдох, выдох. Вдох, выдох, вдох, выдох. И, наконец, крик.
Мой ребенок дышал. И кричал.
От облегчения и благодарности я заверещала, как безумная, а потом потянулась вперед посмотреть на крошечное личико. Глазки были опухшие, а маленькое тельце искажено борьбой за жизнь, я плакала и смеялась, а потом упала в подушки, преисполненная усталости и благодарности.
Я снова провалилась в полубессознательное состояние. Голос доктора был далеко, но я слышала, как он сказал маме: «Так, сюда, запеленаем его. Я займусь пуповиной». Потом мне дали попить, и я почувствовала, как руки доктора давят мне на живот. Тогда я отключилась.
Я очнулась в два часа пополудни. Мама стояла подле меня и держала малыша в руках. По ее улыбке я поняла, что все в порядке.
— Вот, милая, — произнесла она. — Ухаживай за своим красавцем.
Я кормила его, восхищаясь им. Я спросила, здесь ли Чарли.
— Да, он был здесь, — ответила мама, — он заглядывал, а потом спустился вниз пообедать. Он сказал Томи, что пойдет спать. Думаю, он в своей комнате.
— Мама, он казался… счастливым?
— А почему бы ему не быть счастливым? — сказала она. И я не сразу поняла, что она не дала мне ответа.
При всей искренней радости отцовства, Чарли решил быть практичным. Последние сутки он и д-р Кайзер много спорили. «Вы один можете мне помочь, — настаивал он. — Ребенок через шесть месяцев после свадьбы — конец моей карьере».
Они спорили и спорили, пока доктор не сдался. У него был домик в горах Сан-Бернандино, где я могла скрыться.
И за вознаграждение он выдаст фальшивое свидетельство о рождении. Он напишет, что мой ребенок родился 28 июня 1925 года, вместо 5 мая.
Что заставляло нас согласиться скрываться, словно мы — преступники? Мама пошла на это, потому что ее отношения с Чарли достигли той точки, когда он мог говорить ей что угодно. Я смирилась, потому что у меня не было выбора. Я все еще не умела возражать Чарли по сколько-нибудь важному вопросу. Мы согласились уехать, как только мне и ребенку будет безопасно путешествовать.
