Теперь у меня было немного больше учеников, и нам помогал брат Ники, но жизнь не была приятной. Повсюду были трагедии, гонения, предательства. Счастливые лица трудно было увидеть. Все казались напуганными. Люди не доверяли друг другу и взвешивали каждое сказанное слово. У нас были друзья среди ссыльных, например Наташа Любощинская, которую я знала по Бутырской тюрьме. Она содержала себя и своего отца тем, что пела и играла на гитаре в парке. Однако другие, часто очень хорошие люди, не могли открыто выказывать нам свою дружбу. Я помню очень трогательную сцену, когда в наш дом пришел рабочий. Он поцеловал руку мужа и сказал:
— Мы все знаем, кто вы, мы вас любим, уважаем, но не можем показать этого. Вы должны знать, что вы одни из нас, но мы мало чем можем помочь вам, за нами всегда следят.
С другой стороны, я слышала, как кто-то громко произнес:
— Я никогда не пожму руку князю, все они кровососы, тираны, не достойные внимания.
Нам стало известно, что бабушка Нарышкина благополучно добралась до Парижа и живет там со своим племянником, князем Иваном Куракиным. Он бежал во время революции. Его жизнь была в опасности, жена только что умерла, и он был вынужден оставить девятерых детей (от четырех месяцев до пятнадцати лет) на попечении тещи, гувернантки-англичанки и няни. Им пришлось очень тяжело, жили в маленькой избе неподалеку от бывшего имения, трое младших умерли, но в конце концов им удалось тоже уехать.
Однажды утром мама получила по почте письмо с официальным штампом. Оно было из ГПУ. Ее приглашали по срочному делу. Что случилось? Приглашение такого рода было очень тревожно. Мы взволновались. На следующий день мама зашла к нам и сказала, что всё в порядке. В ГПУ ее встретили очень вежливо, и кудрявый чекист сообщил ей, что в связи со столетием Декабрьского восстания ее просьба удовлетворена — она может уехать, когда пожелает. Мы были оглушены. Новость была хорошей, но мне было грустно. То же чувствовала и мама, но ее собственная мать очень нуждалась в ней. Ей было уже много лет и жить оставалось недолго. Мама решила, что она останется до моих родов, пока не убедится, что всё благополучно.
Был конец февраля. До родов осталось две недели. Схватки начались в один из вечеров после возвращения от матери. Был уже поздний вечер, и нам пришлось порядочно пройти, прежде чем Ники нанял извозчика. К трем часам утра мы благополучно доехали до больницы Красного креста. К восьми утра боли стали сильными. В 3 часа 50 минут родилась девочка.
Я девять дней пробыла в больнице, потом меня выписали. Наступили крестины, крестной матерью была мама, а крестным отцом был назван Вава, брат Ники, живший в Лондоне. Девочке назвали Ириной.
Между тем Ика писала матери письма, торопя ее с отъездом. Она говорила, если задержаться, решение могут отменить. Нам надо было накопить довольно много денег, так что моей матери пришлось продать несколько оставшихся драгоценных вещиц, чтобы заплатить за паспорт.
Наконец всё было готово и настал день отъезда. Ника отвез маму на станцию, а я осталась дома, — сочли, что для меня так будет лучше. Я осталась с ребенком и плакала.
Мама написала нам. Сначала из Москвы, где она остановилась на несколько дней, а потом из Финляндии, где она задержалась, чтобы попытаться вернуть некоторые ценности, оставленные нами в банке. Но оказалось, что их там нет кто-то забрал их, воспользовавшись фальшивыми документами. Потом мы получили весточку из Парижа, в которой она сообщала, что бабушка хорошо себя чувствует и бодра духом. Она встретилась там со многими из своих друзей и родственников. Несмотря на трудности жизни, все они были очень добры, милы и старались помочь. Богатая американка — Дороти Педжет — купила шато вблизи Парижа и превратила его в дом для престарелых беженцев. Бабушка стала первой обитательницей этого милого места. Там она получала необходимые ей заботу и уход. Санитар возил ее в кресле на колесах по парку. У нее была прекрасная комната и пища была хорошей. Вскоре дом был заполнен. Казалось, что весь петербургский и московский свет собрался там.
Вскоре после этого к нам приехала старая нянюшка Ники[56]. Обитель, в которой она жила с его тетей, монахиней Валентиной[57], была закрыта большевиками и разграблена. Сестры были сосланы на юг России, а няне было указано уехать из Москвы. Было большой радостью снова увидеть ее рядом. Она была настоящей няней, частью семьи, с ранней юности она жила в семье Ники.
Примерно в это же время у нас появились новые друзья — князь Шаховской, тот самый, который подметал вместе с Ники двор в Бутырке, и его жена. Они были веселыми и любили принимать гостей. Князю удалось каким-то образом устроиться на работу, и они не были стеснены в деньгах.
Пасха в том году была поздней. В хорошую теплую погоду я много гуляла с Ириной. К этому времени я вновь ожидала ребенка. Няня не очень радовалась, вероятно, она лучше нас понимала все трудности нашего положения.
Однажды утром мы прочитали в газете, что в связи с убийством известного большевика Войкова, в Москве были расстреляны двадцать наших знакомых, находившихся в таком же положении, как и мы. Мы оба чувствовали, что и в Перми может произойти то же самое, и тогда мы в первую очередь окажемся жертвами.
После обеда, когда Ники пошел купить масла, раздался стук в дверь, и на пороге появилось несколько людей из ГПУ.
— У нас ордер на обыск, — сказали они. — Где бывший князь?
— Мой муж вышел, но скоро вернется.
Они подозрительно посмотрели на меня и решили начать обыск. Ящики были открыты, простыни сброшены на пол, матрасы подняты, даже из детской кроватки все было вынуто. Они осматривали каждую игрушку, обыскали все углы. В мгновение ока комната превратилась в свалку вещей. Стопка бумаг с письменного стола была отложена отдельно, чтобы изучить ее на досуге. Это были в основном генеалогические изыскания Ники, на которые он тратил много времени, просиживая в библиотеке. В комнате няни, под кроватью, они обнаружили ящик с серебром деда и, конечно, его забрали. К концу обыска пришел муж. Тогда они велели нам собираться и сказали, что забирают нас с собой.
Мне трудно подробно рассказывать, что происходило потом. До сих пор больно это вспоминать. Они позволили нам собрать некоторые вещи, потом я, прижав к себе ребенка, выскочила в коридор, чтобы найти кого-нибудь из жильцов. Первый, кого я встретила, был молодой человек, комсомолец, говоривший, что он никогда не пожмет руку князя.
Со слезами, текущими по щекам, я сказала:
— Пожалуйста, позаботьтесь о моем ребенке, чтобы ему не был причинен вред.
