Воспоминания А. Я. абсолютно точны, о чем говорят документы из ЦАНТДМ[9]. В планах владения Дурново, выдаваемых Московской управой, указаны все постройки, сад, колодец, беседки, даже помойная яма и ретирада.
А в делах Московской городской управы, хранящихся в ЦГИАМ, описан уже и дом, построенный Е. П. Дурново (Эфрон) в 1905 г.[10] В доме П. А. Дурново педантично перечислено количество светлых комнат, коридоров, передних, кухонь, клозетов, окон, дверей…
А. Я. писала: «После смерти деда мы уже не вернулись в бабушкин дом. Она осталась в нем одна доживать свой век во всех его 24 комнатах». Точно, в деревянном доме П. А. и Е. Н. без флигеля, который заняли Эфроны после возвращения в Москву в 1886 г., в нем было 24 комнаты.
Ну, разве дом в Гагаринском пер. не дворянское гнездо?! И почему Сергей, нежно любивший этот дом, вспоминавший о нем, – фантазер?!
12 июля 1911 г. Сережа пишет Лиле (Е. Я.): «Были в Гагаринском. Показывал Марине наш дом. Внутрь нас не впустили … Наш сад почти совсем вырубили и развели на его месте английский цветник. От сирени остался один только чахлый куст. Жасмина совсем не осталось. Все террасы густо заросли виноградом»[11].
Можно представить, как тосковал он по родному дому в эмиграции.
О добровольчестве Сережи автор пишет: «Добровольчество Сергея – миф. Обстоятельства и только они заставляли его шарахаться и идти…». «Много красивых слов и абсолютное отсутствие чутья…». «Записки добровольца» я причисляю к беллетристике…». «Мне кажется, что Эфрон не мог отражать объективную реальность, так как не чувствовал ее…». «Думаю, что в декабре 1917 г. он не был в Добровольческой армии… В январе 1918 г. приехал в Москву не организовывать московский полк и добывать для него деньги, а к жене…». «Отчаяние (нет денег) толкает Сергея Эфрона на возвращение в СССР…». «В 1931 г. он подает прошение о советском гражданстве, наивно верит (до 1939 г.), что он займет достойное место в новом советском обществе (скорее всего, в обход жены)» и т. д.
Окончательный вывод исследователя: «Нет, не имел Сергей Эфрон никакой доброй воли воевать с большевиками, даю на отсечение правую руку…».
Вполне достаточно только этих цитат, чтобы убедиться в том, что автор или не знает, или игнорирует достоверные факты из жизни С. Я., сообщенные им самим на допросах после ареста в 1939 г. Андреев-Эфрон, конечно, понимал, что ему грозит и на вопросы старался отвечать так, чтобы причинить себе возможно меньший ущерб, потому принижал свою роль в армии Деникина, Врангеля. На самом же деле его путь добровольца (отнюдь не прапорщика в конце войны) вместил неизмеримо больше, чем было им сказано на Лубянке.
На вопросы анкеты, врученной Андрееву-Эфрону в ночь ареста (ее он заполнял сам, скрепив «личной подписью», позднее это было запрещено, и анкеты заполнялись «со слов арестованных и проверялись по документам»), С. Я. отвечал, что в царской армии он был прапорщиком; в Белой армии прапорщиком Марковского полка (анкета воспроизведена в № 38 журнала «Столица», 1992 г.).
«После того, как большевики одержали победу в Москве, я поехал на Юг и вступил добровольно офицером в армию Деникина и был там до Врангеля включительно… С армией Врангеля бежал сначала в Галлиполи, а затем в Прагу… В Галлиполи голодал и жил месяцев 4–5 в палатке».
Не верит автор «Запискам добровольца» С. Эфрона, оценивая их как «беллетристику». Кстати, от «Записок добровольца («огромной книги», по словам М. И. Цветаевой) до нас дошли лишь 2 главы: «Октябрь 1917 г.» – о боях в Москве и «Декабрь 1917» – о первых днях Добровольческой армии. Из «огромной книги» М. И. использовала материал, когда писала в 1928–1929 гг. поэму «Перекоп» – о наступлении Русской армии генерала Врангеля в мае 1920 г.
Не верит автор документам, разысканным в РГВА историком С. Волковым, который работал там с «пленными» документами белых: приказу № 221 по 1 офицерскому генерала Маркова полку от 16 декабря 1918 г. о зачислении С. Э. в Марковский полк Добровольческой армии; фотографии его в форме офицера марковских частей. На черно-белых с одним просветом погонах (цвета которых марковцы считали трауром по России и верой в ее возрождение, а Марина Ивановна – цветом русской березы) нет звездочек. А это значит, что они принадлежат капитану.
Видимо, не убеждает автора участие Эфрона в 1-м Кубанском («Ледяном») походе в 1918 г. (тоже отраженное в документах, письмах и воспоминаниях), за которое «прапорщик Сергей Эфрон» был награжден знаком 1-й степени за № 2693 в числе 3 799 чел. 21 сентября 1918 г. в Екатеринодаре генерал Деникин издал приказ, по которому «в воздаяние воинской доблести и отменного мужества, проявленных участниками похода и понесенных ими беспримерных трудов и лишений» устанавливался «Знак отличия Первого Кубанского похода». Этот знак, удостоенные которого назывались первопроходниками, особо почитался в Белой армии, а не только в Добровольческой. Список награжденных пропал в 1945 г., а в 1999 г. копия его вернулась в Россию. Она заверена председателем Южноамериканского отдела Союза участников 1-го Кубанского генерала Корнилова похода полковником И. А. Эйхенбаумом.
О службе С. Э. в Белой армии рассказывают 9 его сохранившихся писем, ныне опубликованных. Вот письмо от 12 мая 1918 г. Максимилиану Волошину в Коктебель: «Только что вернулся из Армии, с которой совершил 1000-верстный поход. Я жив и даже не ранен – это невероятная удача, потому что от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. Не осталось и одной десятой тех, с которыми я вышел из Ростова… Нам пришлось около 700 верст пройти пешком по такой грязи, о какой не имел до сего времени понятия. Переходы приходилось делать громадные – до 65 верст в сутки. И все это я делал, и как делал!.. Неужели все жертвы принесены даром? Страшно подумать, если это так».
На следующий же день после получения письма М. Волошин отвечает: «Бороться с оружием в руках – не твое дело. И за что драться теперь? Физически мы разбиты и отданы на милость победителя… Нам остается одно: национальное самосознание».
28 мая, отвечая Волошину, Эфрон написал, что не разделяет его взглядов. В отличие от вставшего «над схваткой» поэта доброволец знал, «за что драться». Осмысливая пройденный путь, в 1924 г. он пишет: «Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина как идея…не «федеративная», или «самодержавная», или «республиканская», или еще какая… Та, за которую умирали русские на Калке, на Куликовом, под Полтавой, на Сенатской площади 14 декабря, в каторжной Сибири…»[12].
Ради Родины прошел путь от Новочеркасска до Галлиполи, от прапорщика до капитана Русской армии генерала Врангеля ветеран Марковского полка Сергей Эфрон, ради преданности ей, которую в разные годы своей жизни, в разные периоды ее истории он понимал по-разному. Не нам судить его за то, что последнее понимание привело этого доблестного русского офицера, так много претерпевшего за свою преданность России, в бериевские застенки, в том числе, на «дачу пыток» на территории бывшего Свято-Екатерининского монастыря, в так называемую Сухановскую тюрьму, или «Спецобъект НКВД № 110», где, по свидетельству прошедшего через нее Александра Долгана, применяли 52 вида пыток.
В замечательном исследовании И. Кудровой, которая внимательнейшим образом изучила и проанализировала следственное дело С. Я. Эфрона, хранящееся в архиве ФСБ, громадное количество других источников, дано обстоятельно доказанное ею заключение: «Мужество и нравственная безукоризненность Эфрона в застенках НКВД неоспоримы. Он не только никого не оговорил, но не позволил и себе самому уклониться от долга и правды, как он их понимал»[13].
Внук был достоин своего деда, Петра Аполлоновича Дурново, в послужном списке которого было записано: «В поступках, неприличных званию и потемняющих честь, никогда замечен не был».
В январе 1918 г. он приезжал в Москву не «к жене», как считает автор, а действительно, для того, чтобы сформировать особый Московский полк – достать для него денег и личный состав. Военно-политический отдел Добровольческой армии, возглавляемый генералом М. В. Алексеевым, для привлечения желающих в ее ряды, командировал в разные города России его офицеров, возможно, в этот отдел был переведен и прапорщик Эфрон перед командировкой в Москву. Немедленная командировка была реакцией на его записку, в которой для «успеха дела» он предлагал формировать полки, батальоны, отряды, давая им названия крупных городов страны, чтобы «с самого начала создалась бы кровная связь со всей остальной Россией». Его направили в Москву, что было для него неожиданностью. Ему дали «три адреса», два шифрованных письма, солдатскую грязную шинель, папаху и полтараста рублей денег, документ, удостоверявший то, что он «рядовой 15-го гренадерского Тифлисского полка, уволенный в отпуск по болезни». Полк избран был не случайно: первый муж Анастасии Цветаевой, сестры Марины, Борис Трухачев воевал в этом полку. Общаясь с ним, Сергей знал многое из жизни полка, что позволило бы ему в случае необходимости подтвердить свой «отпускной билет».
