Семейная идиллия продолжалась в Москве, куда они возвращались из дальних поездок. Вечерами вслух читали Толстого и Достоевского. Не торопясь, обстоятельно — «Заратустру» модного тогда Фридриха Ницше. Конец этой идиллии наступил очень быстро, что, вероятней всего, было предрешено характером Лили и ее темпераментом. Впрочем, тут тоже очень много тумана, и нам опять приходится обращаться к тому, что относится к личной жизни двоих и куда влезать постороннему вроде бы не положено. Но Лиля сама никогда не делала из этого тайны, а ее личная жизнь неотторжима от любой другой. Лишь уникальность ее судьбы, в самых мельчайших своих проявлениях, лишь она по большому счету и представляет общественный интерес.
Сама Лиля не раз писала впоследствии, что супружеская жизнь с Осипом Бриком прекратилась в 1915 году. Биографу Осипа Анатолию Валюженичу она призналась, что это произошло на год раньше — весной 1914-го. Разница имеет значение, ибо в 1915 гиду произошло событие, перевернувшее ее жизнь. Событие, которому будет суждено ее обессмертить. И поэтому время, когда Осип из супруга превратился в «ближайшего друга», имеет существенное значение. Но еще большее значение имеет другое: что, собственно говоря, привело к их фактическому — или, проще сказать, физическому — разрыву? Новое увлечение Лили? О нем ничего не известно. Похоже, к ТОМУ времени нового просто не было. Увлечение Оси? Но и о нем ничего не известно.
По словам Лили, Осип был равнодушен к плотской любви. Дальнейшая его жизнь это опровергает, но и Лиле никто тогда — даже годы спустя — не заменил Осипа Брика. Что же все-таки разрушило их брачный союз в традиционном, житейском смысле этого слова? Вопрос повисает в воздухе. Не имея каких-либо данных, гадать невозможно. Ясно одно: никакая посторонняя сила тогда еще в этот союз не вторгалась. И однако же, он распался, хотя внешне никаких перемен не произошло. Для всех они по-прежнему оставались супругами. И для всех таковыми останутся — и тогда, и потом...
Тем временем в семье Каганов подрастала младшая дочь. Лиля и Ося сочетались законным браком, когда ей было пятнадцать с половиной лет: критический возраст! Сняв с себя заботу за нравственность остепенившейся Лили, Елена Юльевна переключилась на Эльзу. Она-то знала, какая кровь бурлит в крови ее дочерей... Но разве когда-нибудь и кому-нибудь удавалось остановить запретами это бурление? Чему свершиться дано— неизбежно свершается.
Лирическая биография Эльзы началась, однако, позже, чем ее старшей сестры. Осенью 1913-го ей только что исполнилось семнадцать. Окончив гимназию, она поехала на каникулы в Финляндию и, вернувшись, поступила в так называемый педагогический — дополнительный — класс. Редко выпадавшими свободными вечерами ходила гостить к подругам — сестрам Иде и Але Хвас, которые стали впоследствии пианисткой и художницей. Родители двух сестер были родом из Прибалтики, оттуда же, откуда и Елена Юльевна Берман. Дружба с уважаемой семьей, где царил истинный дух культуры, вполне поощрялась. Завсегдатаями хлебосольного дома в центре Москвы были молодые художники, поэты и музыканты — многие из них очень скоро станут знаменитостями и оставят яркий след в искусстве и литературе. Здесь и произошла судьбоносная во всех отношениях встреча...
Впоследствии Эльза так вспоминала о ней: «В хвасовской гостиной, там, где стоял рояль и пальмы, было много чужих людей. Все шумели, говорили. <...> Кто-то необычайно большой, в черной бархатной блузе, размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом, как мне сейчас кажется — внезапно, он также мимо всех загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это, имеете взятое, как явление природы, как гроза...»
Надо ли говорить, что этой грозой был Владимир Маяковский, о котором в ту пору ни Эльза, ни Лиля пе имели никакого понятия?
«Я сидела девчонка девчонкой, — продолжает Эльза,— слушала и теребила бусы на шее... Нитка разорвалась, бусы посыпались, покатились во все стороны. Я под стол, собирать, а Маяковский за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, портняжий сор (мать Иды и Али была модной московской портнихой. — А. В.), булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку».
Его руке было суждено еще не раз лечь на ее руку. Если бы не было той первой встречи под портняжным столом, возможно, не было бы и ничего остального: наглядная иллюстрация к роли случайности в мировой истории... Сначала Эльза сторонилась Маяковского, напуганная его настойчивостью, через год встречи возобновились.
Урий Каган к тому времени уже тяжело заболел, лечился в Германии, где его, Елену Юльевну и Эльзу застала война. Они добирались домой кружным путем через Скандинавию. Однако он продолжал работать, нуждаясь при этом в особом уходе. Мать все время отдавала ему, да и Эльзе было уже восемнадцать... Тайные встречи стали явными: Маяковский ходил к Эльзе едва ли не каждый день. По традиции, такие визитеры к «девице на выданье» именуются женихами. Но Маяковский никогда не следовал никаким традициям. И сестры Каган — тоже.
В то самое время, когда рука Маяковского легла на руку Эльзы, он переживал роман за романом. Все они казались ничуть не случайными: одесситку Марию Денисову сменила в Петербурге Софья Шемардина (Сонка), потом художница Антонина Гумилина. Им троим не стала помехой другая художница — Евгения Ланг... Какие-то отношения — любовные, безусловно, пусть и лишь платонические — связывали еще Маяковского с художницей Верой Шехтель, дочерью знаменитого тогда архитектора Федора Шехтеля, и с Шурой Богданович, дочерью другой известной в России пары: издателя и литератора Ангела Богдановича и его жены Татьяны. И все они — вместе и порознь — ничуть не мешали его отношениям с Эльзой, которые — так казалось, по крайней мере, со стороны — становились все прочней и прочней.
В жизни Лили меж тем произошли серьезные перемены. Началась война, которая застала Бриков на отдыхе. Пока родители с Эльзой выбирались из враждебной Германии, Лиля и Осип катались на пароходе по Волге. Путешествие решили продлить поелику возможно, чтобы вызов из военного ведомства не застал адресата дома. Осип подлежал призыву, идти на фронт ему, естественно, не хотелось, так что юридически — этот язык был ему хорошо понятен — он обрек сам себя на положение дезертира.
Какое-то время пришлось скрываться. Потом общие знакомые нашли ход к знаменитому тенору Леониду Собинову— у прославленного артиста императорских театров повсюду были хорошие связи. Лишь в самом начале 1915 года Осип смог, наконец, выйти из «подполья»: по протекции его устроили вольноопределяющимся (как «лицо, получившее высшее образованием) в Петроградскую автомобильную роту. Этот статус давал множество льгот и поблажек, но однако же был равнозначен статусу солдата и позволял считать его носителя призванным на поенную службу.
