После завязавшегося боя нам пришлось отступить из Ратомки, и мы расположились лагерем километрах в четырех к западу от нее, прямо в лесу. А рядом с нами остановились и другие части, входившие в состав группы генерала Болдина.
* * *
Вечером того же дня меня вызвали в штаб, который находился в лесу между деревнями Белая и Новоселки. Первый, кого я там встретил, был батальонный комиссар Ухаров, я знал его еще по Белостоку и Осовцу в мирное время. Едва поздоровавшись, он спросил:
— Тебя тоже вызвали?
— Вызвали. Не знаешь зачем?
— На совещании-то был?
— Ну как же! Конечно!
— Значит, сам должен понимать: пойдешь партизанить.
— А ты уже получил задание?
— У меня — другое. — И, несколько понизив голос, многозначительно и раздельно произнес: — Правительственное. Особой важности. Сегодня отправляюсь… Видишь, какие у меня молодцы? С этими выполним… Или уж не вернемся.
А молодцы, дожидавшиеся в сторонке своего командира, были действительно на подбор и в большинстве пограничники.
В расположении штаба палатки, наскоро вырытые бомбоубежища, столы — прямо под открытым небом, около них — офицеры с какими-то бумажками, посыльные, строгие часовые, несколько в стороне — коновязь, а в глубине — замаскированный ветками личный танк генерала Болдина. Жизнь в штабе кипела, офицеры, явно не штабные, уходили (очевидно, как Ухаров, уже получив задание), приезжали (очевидно, как я, за заданием) и сидели, не вмешиваясь в суету штаба, в напряженных позах ожидающих.
Меня остановил капитан, должно быть дежурный.
— По какому делу?
Я объяснил.
— Вас вызовут. Подождите здесь. — И он указал на группу ожидающих офицеров.
Я подошел. Их было человек восемь, и с двумя, полковником Чижовым и подполковником Степановым, я был уже знаком: служили по соседству. Опять вопросы, предположения, хотя никто не знал еще ничего определенного. Вызывали по одному. Вот наконец и я подхожу к столу, за которым сидит знакомый уже мне полковник из штаба округа.
Перед ним — полевая сумка, бумаги; пишет он карандашом. Поднял на меня строгий и усталый взгляд, словно смерил всего глазами, и строго, как учитель, спросил:
— Как вы смотрите, если мы предложим вам перейти к партизанским методам борьбы?
Я замялся. А он продолжал:
— Вы должны будете подобрать себе пятнадцать или двадцать человек, надежных — вы знаете кого, — и выйти в район… — Он заглянул в свои бумаги и закончил: — Северо-восточнее Минска.
Я молчал.
— Карта у вас есть?
— Этого района нет.
— Ну, глядите на этой… Там вы познакомитесь с местностью лучше, чем по карте… Вот ваш район.
— А на какое время?
— До возвращения Красной Армии. Ну… ну а если не дождетесь, если затянется, переходите линию фронта.
Тогда мы думали, что это ненадолго — месяцы какие-нибудь, — и все же неприятно и даже, пожалуй, обидно показалось переходить из регулярной армии в партизаны, казалось, что это не солдатское дело, но возражать было нельзя, и я только заметил:
— Практики не имею.
— А кто же имеет?.. Вы — коммунист!.. Значит, научитесь!
На этом и кончили. Товарищи крепко пожали нам руки, пожелали успеха…
Да. Я не только не имел опыта партизанской борьбы, но даже не знаком был с опытом, накопленным историей. Мы читали о партизанах гражданской войны, о партизанах 1812 года, об испанских партизанах, но почему я не изучал их боевые дела? С горечью я задавал себе этот вопрос; выходя в июле 1941 года во главе группы в 18 человек на самостоятельную работу в леса Белоруссии.
* * *
В полдень двенадцатого июля, когда мы остановились на лесной опушке где-то в районе Зембина, чтобы отдохнуть и перекурить, навстречу нам вышла группа тоже военных и тоже вооруженных людей.
— Кто такие? Кто старший?..
Худощавый и белокурый парень среднего роста выдвинулся вперед и приложил руку к козырьку.
— Старшина Куликов. Группа выходит из окружения.
Тонкое лицо его показалось мне знакомым. Разговорились.
Да. Он тоже знал меня.
— Помните майора Федорова?.. Ну вот. Я из его части.
Федорова я знал и раньше, в мирное время, а в начале войны мы встретились с ним на берегах Нарева, отбивая атаки переправившихся через реку фашистов. Наши части вместе тогда ударили в контратаку. Я видел, как этот тонколицый старшина поднимал и вел за собой бойцов. А теперь он, отбившись от своих, тоже искал возможности продолжать борьбу с захватчиками и готов был присоединиться к нам.
— Ну, что же? Пойдем вместе.
А пока… пока мы все были голодны. Этой ночью удалось раздобыть всего лишь немного кислого молока да луку, который хозяин избы, где мы ночевали, принес нам с огорода. Голодны были и наши новые товарищи.
Понятно, что у нас в то время не было да и не могло быть никаких обозов, никаких запасов. Надежда была только на местных жителей.
— Товарищ комиссар, тут — километра полтора — деревня. Послать в разведку?
Однако на этот раз разведка была неудачная. Не прошло и полчаса, как со стороны деревни раздался выстрел. Потом другой. А затем часто затрещали немецкие автоматы. Когда разведчики с пустыми руками, но целые и невредимые вернулись на нашу стоянку, мы уже знали, что они наткнулись на врага, и были готовы встретить его.
Ждать пришлось недолго: по лесу ударил миномет, потом показалась пехота.
Прямо перед нами лежало наполовину еще не убранное ржаное поле. В густую и высокую рожь выдвинулся старшина Сураев с пулеметом. Куликов с группой бойцов, вооруженных автоматами, зашли справа, а другая группа с пулеметом расположилась на опушке левее.
Сильный и дружный огонь с трех сторон заставил фашистов остановиться, а потом и беспорядочно отойти.
Бой продолжался меньше часу; немцы потеряли человек сорок, а мы захватили первый свой партизанский трофей — автомашину с продовольствием. Как нельзя более кстати! Здесь были и немецкие консервы, и немецкий хлеб, и русский шоколад, и даже пиво Минского завода.
Но задерживаться мы не могли — на стороне противника был слишком явный численный перевес. Пришлось забрать из машины все, что возможно, машину сжечь и отойти обратно под защиту леса.
* * *
Через Березину переправлялись на плотах южнее Лисина и лесами шли дальше — на Бараны. Карт не было; дорогу узнавали у крестьян. В каждой деревне — с кем бы мы ни встречались — разговор заходил о великом народном горе, о фашистских бесчинствах и о том, что кое-где уже вспыхивают первые искры борьбы, организуются очаги сопротивления.
Колхозники пасли в лесу лошадей. Увидев наш отряд, выросший к этому времени человек до пятидесяти, наперебой стали рассказывать про свое горе:
