самой пенсии. Отбора по способностям в нынешнем понимании тогда не делали: неизвестны были его принципы, да и задача так не стояла. Но стихийно отбор все равно осуществлялся. Не все после рабфака обязательно попадали в вузы (примерно треть ограничивалась рабфаковским образованием), а иные в вузе учились трудно, кое-как. Из тех же, кто упорным трудом пробивал себе дорогу к знаниям, получались отличные специалисты, сумевшие поднять на собственных плечах первые пятилетки.
В 1922 году, выступая на IV конгрессе Интернационала, В. И. Ленин сказал, что молодежь учится на рабфаках, «может быть, слишком быстро, но, во всяком случае, работа началась, и я думаю, что эта работа принесет свои плоды. Если мы будем работать не слишком торопливо, — сказал Ленин, — то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат».
В конце концов, после многих примерок срок обучения был установлен в три года на дневном рабфаке, в четыре — на вечернем. Вообще период с 1919 по 1930 год знаменовался бесчисленными поисками и экспериментами. Огромное количество изданных в то время постановлений, инструкций и декретов, дополняющих или начисто отменяющих друг друга, свидетельствовало о стремлении найти оптимальный вариант. Но любые изменения, даже самые решительные, осуществлялись на ходу, без остановки. Рабфаки чинили, как чинят железнодорожные вагоны, в крайнем случае отцепляя от состава, но никогда не останавливая сам состав.
УЧЕБНЫЙ ПРОЦЕСС тоже выверялся на ходу. До 1921 года каждый рабфак сам себе выдумывал программу и методологию. В Смоленске плюс ко всему прочему преподавали «философскую пропедевтику». В Петрограде понятия не имели, зачем нужна «пропедевтика», зато давали рабфаковцам «климатологию». В Москве учащихся делили на басов, теноров и дискантов, и они пели: «Идет, гудет зеленый шум», — отрабатывали дикцию и декламацию. На одних рабфаках изучали химию, на других — только воду, почву и воздух, на третьих — кислород и водород. Профессор М. М. Попов ставил на стол два сосуда, один из которых был наполнен газом, и просил рабфаковца перелить газ в другой сосуд. Могучий хохот был ответом: «Из пустого в порожнее?!»
Индивидуальному творчеству пришел благополучный конец: Наркомпросом был составлен примерный учебный план, а потом и обязательный, который включал в себя пятнадцать общеобразовательных предметов, в целом соответствующих школьной программе.
Кафедры назывались «предметными комиссиями», а то, что сегодня зовется «факультетом», было «направлением». Рабфак МГУ имел два направления: физико-математическое и естественное. Внутри каждого направления были курсы и учебные группы по 25—30 человек.
В двадцатых годах группы превратились в бригады — тогда у нас все делалось «бригадным методом»: и добывался уголь, и добывались знания. Модный «дальтон-план» означал, что один человек должен был отвечать на экзаменах за всю бригаду, — не в переносном, а в буквальном смысле этого слова: оценка его знаний считалась оценкой знаний бригады. А затем рабфаковцы общим голосованием решали вопрос: переводить ли себя на следующий курс или оставлять на второй год. «Блаженные времена!» — могут подумать иные современные студенты и школьники, забыв сделать поправку на психологию рабфаковцев, в большинстве своем совершенно неспособных обмануть ни себя, ни даже преподавателей.
При всех сложностях и огрехах в методологии обучения рабфак, особенно в середине тридцатых годов, все же давал приличные знания. На одной фотографии, подаренной выпускником-рабфаковцем своему профессору, было написано: «Неизвестное — позналось, неоформленное — оформилось, сложное — стало простым».
Это была правда.
ОТНОШЕНИЯ со студентами и профессурой складывались трудно и не сразу. Когда Федор Иванин впервые пришел на Моховую, где находился университет, и протопал с товарищами в лекционный зал, он оказался занятым. Там сидели, запершись, студенты, которых рабфаковцы тут же окрестили «белоподкладочниками», получив в ответ: «Лапотники!»
На ногах у рабфаковцев хорошо если были сапоги, а то опорки. Хорошо, если они были в ситцевых рубахах, а то в холщовых. Когда им нужно было прилично одеть одного человека, пятеро оставались дома.
Первые конфликты разрешались не с помощью убеждений — с помощью кулаков.
Со временем антагонизм, конечно, стерся, но трения оставались еще долго и носили демонстративный характер: стоило «лапотникам» появиться в столовке, как «белоподкладочники» ее немедленно покидали. Филипп Небытов нарочно съездил в родную деревню Змеевку, привез лапти и щеголял в них по коридорам университета. И только к началу тридцатых годов страсти утихли: рабфаковцев стали называть рабфаковцами, прочих студентов — «основниками».
С профессурой дело обстояло так. Некоторые из профессоров вообще не жаловали Советскую власть, некоторые посчитали кощунством приход «мужика в альма-матер», а некоторые считали рабфаковцев просто неспособными воспринимать науки, называли их «тупоголовыми» и не желали тратить силы на их обучение.
Много было таких преподавателей? Никто не подсчитывал, а их имена не сохранились для истории.
Сохранились другие: В. И. Верховский, В. А. Комаров, Г. М. Фихтенгольц, Н. Д. Зелинский, А. С. Путеводителев, В. А. Десницкий, А. С. Гинзберг, В. П. Образцов, Н. А. Звягинцев, И. А. Каблуков, Б. А. Фингерт, А. М. Бачинский, К. В. Островитянов, М. М. Попов, В. Р. Вильямс и многие, многие другие академики и профессора, которых просто невозможно всех перечислить, но которые никогда не будут забыты рабфаковцами и, стало быть, нами.
ХАРАКТЕР рабфаковца определялся его «неестественной тягой к знаниям», как выразился Федор Дмитриевич Иванин. Каждый день он пересекал почти всю Москву, торопясь на Моховую и обгоняя грохочущие по булыжнику телеги с тяжелыми лошадьми. Под мышкой у него были книги, на голове кепка с огромным ломаным козырьком, а путь его лежал мимо Лубянки и Манежной площади. На Лубянке тогда стояла знаменитая тумба с афишами синематографа, постоянно окруженная толпой зевак: «Новая фильма Льва Кулешова «Приключения мистера Веста»!» А на Манежной площади паслись кролики, которых приносили в широких плетеных корзинках, чтобы утром они пожевали травку, а к вечеру сами стали ужином.
За полтора года учебы на рабфаке и все последующие годы в институте Иванин ни разу — и это не преувеличение — не опоздал на занятия. Учета посещаемости между тем тогда не вели. Перед входом в университет висел лозунг: «Ни одного часа на ветер!», которого было вполне достаточно.
ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЗАБОТЫ поглощали их не менее, нежели учебные. Они хотели чувствовать себя причастными ко всему на свете, начиная с мировой революции, о которой думали, ложась спать и просыпаясь, и кончая свинарниками, которые открывали при рабфаках «в ответ на обращение партии по мясной проблеме».
Рабфаковцы имели официальную отсрочку от службы в армии, но очень часто кто-нибудь да и срывался на фронт: душа не выдерживала. Была очень сложная обстановка — Деникин взял Орел. Однажды рабфак Московского университета принял резолюцию: «Если падет Тула, плевать на все запреты и в полном составе уходить на передовую».
С одной стороны, их обуревала жажда знаний, с другой — неутоленная жажда деятельности. В большинстве своем они были коммунистами и комсомольцами, и кто бы ни
