название «Перро Калиенте» в переводе с испанского означало «горячая собака». История происхождения названия была следующей. Когда Кэтрин спросила Роберта, нравится ли ему коттедж, тот воскликнул: «Хот-дог!» [15], что на жаргоне того времени соответствовало современному cool [16]. «Перро Калиенте» стало уединенной обителью (хижина, шесть акров [17] и ручей), в которой наш герой отдыхал от мирской суеты.
Вместо пяти тысяч энергичных, начитанных молодых людей с живым умом, собравшихся вместе для обдумывания идей и обмена ими, я вижу пять тысяч неотесанных деревенщин, покинувших свои вонючие фермы или захолустные городишки только для того, чтобы поорать на бейсбольных матчах.
Фрэнсис Фергюссон
Под приведенной в качестве эпиграфа фразой из письма Фрэнсиса Фергюссона к Герберту Смиту Роберт Оппенгеймер охотно бы поставил свою подпись. При близком знакомстве Гарвардский университет оказался весьма далеким от того идеального представления, которое формировали воспоминания его выпускников вкупе с рекламными буклетами. Люди обычно вспоминают о своей alma mater только хорошее, ведь тень репутации учебного заведения ложится на каждого выпускника, да и вообще хорошее дольше сохраняется в памяти.
Разумеется, Фрэнсис делился с другом своими впечатлениями от Гарварда, так что Роберт приехал туда уже подготовленным, без розовых очков и радужных надежд. Но был один фактор, который Фергюссон оценить не мог – антисемитизм. Поступление Роберта совпало по времени с кампанией за введение квоты на обучение евреев, развернутой президентом Гарвардского университета Эбботом Лоуренсом Лоуэллом.
Лоуэлла сильно беспокоил рост доли студентов-евреев. Их уже было свыше двадцати процентов, в то время как в Принстоне, главном конкуренте Гарварда, – всего три процента. Казалось бы, ну и что с того? Но не будем забывать, что времена были другие, а также, что Гарвард и прочие университеты, объединенные впоследствии в Лигу плюща [18], соперничали между собой не только в научной, но и в политической сферах. Высокий процент студентов-евреев никак не коррелировал с имиджем самого элитарного университета Соединенных Штатов, этакого академического клуба для избранных. Возможно, что сам Лоуэлл не имел ничего против евреев, но президентская должность обязывала его делать все возможное для укрепления репутации Гарварда. Тем более что буквально под носом был весьма тревожный пример: после того, как в Колумбийском университете доля студентов-евреев дошла до сорока процентов, оттуда начался отток «сливок общества». Как уже было сказано выше, квоту установить не удалось, но некоторые дискриминационные меры более мелкого порядка были введены.
Один из выпускников Гарварда охарактеризовал антисемитизм двадцатых годов прошлого века как «мягкий, но удушающий». Евреев не преследовали и не ущемляли в правах напрямую, просто перед ними открывались не все двери, например двери студенческих клубов. Но если судить по письмам той поры, лично Оппенгеймеру его национальность никаких проблем не создавала, иначе где-то бы проскользнул хотя бы намек. Наш герой постоянно приукрашивал действительность только в переписке с родителями, а в письмах к Фергюссону или, скажем, Смиту, делал это изредка. Пожалуй, единственной «дезинформацией» в письмах к Смиту являются упоминания о большом количестве друзей. На самом деле, таковых было мало. Поездка в Нью-Мексико придала Роберту уверенности в себе, но с людьми он все равно сближался туго.
Первым другом, приобретенным в Гарварде, стал Фредерик Бернхейм, у которого было много общего с Робертом, начиная с происхождения и заканчивая учебой в Школе этической культуры. Бернхейм был классом младше нашего героя, поэтому в школе они не общались, но теперь из-за пропущенного Робертом года, стали учиться на одном курсе. Оба изучали химию, и Бернхейм впоследствии стал известным биохимиком-фармакологом. Первый год друзья прожили в общежитии для первокурсников, а затем стали снимать на пару жилье (две смежные комнаты) в Кембридже [19]. В средствах Оппенгеймер стеснен не был, так что совместное проживание с Бернхеймом можно расценивать как следствие возникшей между ними приязни.
Оба приятеля стремились общаться со студентами-неевреями (каждый упоминал об этом в письмах или воспоминаниях). Их положение можно было охарактеризовать фразой «чужие и среди своих, и среди чужих». С евреями у них не было ничего общего, кроме национальности. Сомнительно, что Роберт или Фредерик могли сказать, когда в этом году будет праздноваться Песах и что нужно делать в Пурим. Оторванность от еврейских традиций препятствовала сближению с соотечественниками, к тому же обоим это было не нужно. А потомки пилигримов, в первую очередь, обращали внимание на происхождение, все прочее было для них вторичным.
На первом курсе Роберт стал членом Либерального клуба, в который принимали без оглядки на национальность, и даже написал пару статей для студенческого журнала Gad-Fly [20], но уже весной 1923 года вышел из клуба и прекратил заниматься беллетристикой. Нет никаких свидетельств того, что его принудили к подобному решению, оно явно было принято по своей воле. Можно с уверенностью предположить, что Роберту стали неинтересны и клуб, и журнал. Или, может, изначально были неинтересны? «Я не знаю, зачем мне это понадобилось, – писал Оппенгеймер Смиту. – Я чувствовал себя как вытащенная из воды рыба… Я задыхался от всей этой дурацкой помпезности».
Кроме Бернхейма, Роберт сблизился с другим студентом-химиком – Уильямом Клаузером Бойдом, будущим светилом иммунохимии и соавтором Айзека Азимова (!) [21]. Бойд был англосаксом из Штата Пещер [22], иначе говоря, типичным или классическим американцем, с которым у Оппенгеймера, на первый взгляд, не могло быть ничего общего. Но это только на первый взгляд. Сближение началось с того, что Роберт попросил Уильяма, знавшего химию лучше всех сокурсников, проверить свою работу. Знакомство стало перерастать в дружбу после того, как было обнаружено общее хобби – оба писали стихи и рассказы. Можно представить, как ценно человеку, пишущему «в стол», обрести друга, с которым можно обсуждать свои произведения и вообще разговаривать о литературе. В Гарварде основной темой был футбол, на втором месте стояли бейсбол и парусные гонки, на третьем – политика, а литература находилась где-то в самом конце, вместе с живописью и музыкой, к которой, к слову, наш герой никогда не проявлял интереса. Семья Оппенгеймер вообще была не музыкальной, а интерес к музыке обычно прививается с детства, редко когда он пробуждается сам по себе.
Вместо триумвирата сложился треугольник. Бернхейм недолюбливал Бойда, которого считал высокомерным снобом, а Бойд, в свою очередь, находил Бернхейма «чересчур приземленным». Связующим звеном между ними был Оппенгеймер, ревновавший обоих своих друзей к прочим их знакомым. В представлении Оппенгеймера имело смысл поддерживать близкие отношения только с теми, кто реально тебе близок и «созвучен», а на остальных не стоит тратить времени. «Он мог устроить мне выволочку, если я начинал слишком часто ужинать вместе с кем-то из знакомых, –
