самом деле нет.
Эмили недоуменно поднимает глаза. Название города напечатано такими же буквами, как и другие, карты не врут.
– Он существует только на карте, – уточняет Остин. – Я точно знаю, двадцать раз проезжал. Там только какой-то лесок и поля кукурузы. Даже хижины нет.
– А как такое может быть? – спрашивает Эмили.
– Это город на бумаге. Люди, которые рисовали карту, выдумали его, чтобы быть уверенными, что никто не украдет их работу.
– Украсть город – какая странная мысль, – замечает Эмили.
– Не город, а его название, саму точку, – поправляет Остин. – Если изготовители случайно увидят его на другой карте, они будут точно знать, что их работу скопировали.
– Город на бумаге, – повторяет Эмили.
В ее комнате стоят кровать, комод, маленький столик со стулом и повсюду – стопки книг. В этих книгах – все страны мира, звезды, деревья, птицы, пауки и грибы. Реальные и выдуманные множества. В книгах есть другие книги – как в зеркальном дворце, где в каждом зеркале отражается другое, все уменьшающееся, пока человек не становится размером с муравья.
В каждой книге сотня книг. Это двери, которые открываются и уже не закрываются никогда. Эмили живет на перекрестье ста тысяч сквозняков. Ей всегда нужен легкий свитерок.
* * *
Между тонкими страницами Библии, что лежит перед ней, теснятся города, бывшие и настоящие, реальные и вымышленные: Иерусалим, Вифлеем, Саба, Кана, Содом и Гоморра, Капернаум, Иерихон, Вавилон.
Каждый раз, открывая святую книгу, Эмили ждет, что перед ней встанут эти города, как на страницах детских книг-панорамок поднимаются вырезанные картинки, образуя домик, замок, бумажный лес.
Золотые лучи врываются в окна, как потоки меда.
Послеполуденный свет такой плотный, что Эмили кажется, будто она пчела, увязшая в капле янтаря.
В семействе Дикинсон никто не сидит без дела. Отец готовится к встрече с важным клиентом, мама озабочена своими мигренями, Остин повторяет урок по грамматике, Лавиния с кошкой на коленях вышивает подушечку, а Эмили наверху у себя в комнате пишет письмо кому-то, кого не существует. Если у нее есть талант, он обязательно проявится.
Слова – хрупкие создания, которые нужно, как бабочек, пришпилить булавкой на бумагу, иначе они разлетятся по комнате. А может, это вырвавшаяся из шкафа моль – бабочки, которым не хватает цвета и духа авантюризма.
В книге, написанной каким-то французом, этим вечером Эмили читает историю еврея, прожившего сто жизней. Эка невидаль! Он ни разу не был птицей.
Дикинсон: сын Дика, son – отец, Dick – уменьшительно от Ричарда, Ричард Львиное Сердце.
Все эти Джеймсы, сыновья Натанаила, Артура, Томаса и Мэтью. Все эти Джоны, Вильямсы, Питеры, сыновья Джозефа, Альберта, Фрэнсиса, Сэмюэля, длинная череда потомков по мужской линии угаснет вместе с ней, в ней заключены они все.
С помощью какого суффикса можно обозначить «дочь такого-то»? Она и в самом деле настолько незначительна, что называть ее не имеет никакого смысла? Эмили, сердцевина яблока.
По ту сторону окна наступает осень. Fall [2] – падение лета, которое кружится, как крылатка, подхваченный ветром сухой плод клена или ясеня, – кружится, пока не истлеет где-то далеко, по ту сторону Земли. Листья в саду темно-зеленые, подернутые сероватой паутинкой, оставленной на них летней жарой – она похожа на пыльцу, которой припудрены некоторые грибы. Но эти листья скоро изменят цвет и станут гранатово-алыми, лимонно-желтыми, апельсинно-оранжевыми, между тем как в тропиках, где произрастают эти чудесные плоды, лето длится весь год. Листья становятся ярко-розовыми: в осени уже заключена весна.
На столе гостиной в доме Холландов лежит смерть. Она приняла облик Софии, чье лицо превратилось в восковую маску. Эмили подходит на цыпочках, словно боится разбудить спящего ребенка.
На Софию надели ее самое красивое платье, розовое, с кружевами на воротнике и на манжетах, и лакированные туфельки. В старательно завитых волосах – бант. Эмили представляет себе, как миссис Холланд причесывает дочь, словно куклу. Люди произносят какие-то лишенные смысла слова: тиф, милосердие, божественная воля.
София не кажется ни умиротворенной, ни безмятежной, ни уснувшей, Софии просто нет. Здесь лежит не она, а ее отсутствие. Эмили подходит снова, едва не касаясь тела. Под белоснежной кожей видны зелено-голубые отсветы-прожилки, как у сала, слишком долго пролежавшего на июльской жаре. Эмили украдкой оглядывается. Никто на нее не смотрит. Из передника она достает песочный доллар, который прошлым летом подарила ей София, и осторожно засовывает его в кармашек розового платья, надеясь, что этого будет достаточно.
Она не плачет, но так крепко сжимает кулаки в пустых карманах, что не чувствует пальцев. А вечером, когда на стол ставят ветчину, блестящую от жира под светом лампы, у Эмили начинается рвота.
Дорога из дома до школы не очень длинная, но Эмили кажется, будто она пересекает целые континенты и переплывает океаны. Лошадиные копыта стучат по мостовой в том же ритме, с каким тонкая стрелка на старых часах отсчитывает секунды. Эмили испытывает странное незнакомое чувство: смесь страха и нетерпения, от которого мурашки в ногах и бабочки в животе. Это ей даже нравится – они ее попутчики по дороге в школу.
Женская семинария Маунт-Холиок – величественное четырехэтажное сооружение со стенами, пронизанными вытянувшимися в ряд окошками – четыре ряда в высоту, шестнадцать в ширину. На верхних этажах, как предполагает Эмили, расположены комнаты учеников и преподавателей. На крыше встали семь труб.
– Как будто свечки на именинном пироге, правда, папа?
– А?
– Трубы.
Он какое-то время смотрит на них, затем оборачивается к любознательной девочке, которая всегда говорит то, чего от нее не ожидают.
– Вообще-то, нет, – опять начинает Эмили, – они больше напоминают трубы огромного теплохода, который пришвартовался прямо здесь, посреди равнины.
– Вообще-то, они напоминают о том, что зимой вы не будете мерзнуть, – комментирует отец, останавливая повозку.
Они оба выходят, и Эдвард выгружает тяжелый сундук, в который Эмили запихнула платья, шали, юбки, ботинки, книги и калейдоскоп.
Им навстречу выходит миссис Лайон. У нее усталое лицо с резкими, выразительными чертами, блестящие умные глаза, на губах искренняя улыбка. Прежде чем поприветствовать отца, она обращается к Эмили:
– Добро пожаловать к нам, Эмили.
Девочка приседает в легком реверансе. Отец решительно направляется к открытой двери, оставив сундук на дороге – кто-нибудь потом подойдет и заберет. Но миссис Лайон наклоняется, решительно хватается за кожаную скобу и безо всяких церемоний волочет сундук за собой. При виде такой картины Эмили спешит ухватиться за вторую ручку. Вдвоем им удается приподнять сундук на несколько дюймов.
– Да разве можно! – испуганно кричит Эдвард – он, наконец обернувшись, заметил их манипуляции.
Какое-то
