— На баяне хорошо играет, поет. Словом, веселый хлопец, скучать не даст.
— Он, Сашка!
— Только нема его зараз у роте.
— Как так? Где же он?!
Трое бойцов тут же бросились разыскивать Сашу.
До сталинградских боев старшина Иван Лебедев служил на Северном флоте, а брат его Александр — на Тихоокеанском. Родом они из Сталинграда. Когда к родному городу подошли фашисты, братья попросились на Сталинградский фронт. И вот…
— Товарищ старшина, — обрадованно воскликнул матрос Миша Масаев, — глядите!
К нам бежал Лебедев–младший.
— Ваня!
— Саша!
Братья расцеловались. Дрогнувшим голосом Иван сказал:
— И обнять–то тебя по–настоящему не могу.
Александр посмотрел на укороченную руку брата.
— Где это тебя?
— Там, — Иван показал в сторону Сталинграда.
— Как там?
— Тяжело. Но держимся. — Иван Лебедев окинул взглядом сгрудившихся вокруг матросов. — И выдержим, братцы, выстоим, честное слово! А на мою руку не смотрите. За нее фрицы дорого заплатили.
Из рассказа Ивана Лебедева перед нами вставал бой в районе поселка Красный Октябрь.
…Бьются за каждую улицу, за каждый дом. Все охвачено огнем. Тяжко дышать. Искры сыплются на плечи, попадают за воротник, загорается одежда.
Старшина Лебедев увидел, как фашистский офицер выхватил пистолет, нацелился в командира. Лебедев метнулся вперед, загородил собою командира и бросился на фашиста с ножом. Пуля ударила Лебедеву в левую руку, но правая в тот же миг достала фашистскую грудь. Потеряв офицера, гитлеровцы на мгновение растерялись. Но неизвестно, что было бы дальше, если бы в эту минуту не прогремело «ура»: наши пошли в атаку.
Лебедев замолчал, а нам казалось, будто мы сами побывали на правом берегу, участвовали в рукопашных схватках, отбивали атаки фашистов, ходили в контратаки.
Я не заметил, когда к нашей группе подошел бригадный комиссар Зубков.
Он стоял, опершись о дерево, и вместе со всеми слушал. А потом подошел к Лебедеву, пожал ему руку:
— Спасибо, товарищ старшина. Вы для нашей молодежи, можно сказать, настоящий доклад о мужестве прочли. — Потом посмотрел на нас: — Вижу, не привилась вам солдатская форма, — в голосе мягкость.
— До самой темноты, товарищ бригадный комиссар, были солдатами, а сейчас вот снова в моряков превратились, — оправдывался командир роты.
— В старину русские солдаты перед боем надевали чистое белье, — задумчиво сказал комиссар.
В темноте подошли к самому берегу Волги. Легли на теплый песок у самой воды. Волга перебирала мелкие камешки на берегу. Они шелестели, словно шептались между собой: тиш–ш, ти–ше, тиш–ш.
С Мамаева кургана веером во все стороны разлетались трассы очередей крупнокалиберного пулемета.
— До нас не достае, дывись, Василь, як у воду хлюпается, — сказал лежавший рядом Охрим Васильченко, комментируя полет пуль. С правой стороны от переправы шла пулеметная перестрелка. В овраге Долгом, между бензобаками, работали автоматчики, отбивали равномерную дробь, а в самом низу оврага, за дорогой, ухали разрывы гранат. Над головой тарахтели моторы ночных бомбардировщиков. Каждый новый разрыв мины или снаряда окатывал горячим воздухом, швырял в сторону. Самое неприятное на войне — лежать без действия под огнем противника.
Охриму не лежалось. Он ворочался с боку на бок и ворчал:
— Ну кажи, чого мы тут ждем? Перемахнуть бы, пока темень, а мы лежим, соньця дожидаемся.
Старший лейтенант Большешапов громко цыкнул на Охрима:
— Еще подходят части. Не ты один, можешь полежать.
И все умолкли, поняли. Только слышен стал тихий разговор на переправе.
Город горел. На фоне зарева были видны тени пробегающих солдат. Наши или немцы? Никто не знал.
К переправе подходил обоз второго батальона. Перегруженные повозки до самых ступиц зарываются в песок. Лошади выбились из сил и не могли сорвать их с мест. Подошла рота автоматчиков, и обоз тронулся к переправе.
Появился катер, к нему была причалена баржа. Ее высокие борта изрядно побиты осколками.
Погрузка прошла быстро, в полной тишине. Изготовили к бою станковые пулеметы. На середине баржи штабелями сложили ящики с боеприпасами. Старшина Бабаев грузил в трюмы, прямо в воду, ящики с американской тушенкой — «второй фронт».
Матросы смеялись вполголоса:
— Старшина, что ты делаешь, захлебнется «второй фронт»!
На носу и корме дырявой баржи стояли насосы. Матросы откачивали воду, просочившуюся через пробоины. Внутри баржи стучали молотки: щели конопатили, а пробоины забивали пробками, замотанными паклей.
Глухо заработала машина. Катер содрогнулся, натянулся буксир, дрогнув, заскрипела баржа и, как усталая кляча, поплелась следом. Маленькая волна набегала на катер, ударяла о железный борт и с шумом рассыпалась где–то в темноте. Густая ночная темь давила на глаза, как повязка, но все напряженно вглядывались в черную кипящую ширь реки, стараясь рассмотреть, что там впереди. Слышно было, как слева и справа тихо плескали веслами плывущие на лодках моряки. За лодками на веревках тащились доски, бревна, за них держались матросы из роты автоматчиков.
Переправа обошлась без потерь. Все, как один, тихоокеанцы перемахнули через Волгу в огнедышащий Сталинград.
Это было в ночь на 22 сентября 1942 года.
Катер врезался носом в прибрежный песок. Мотор вздрогнул в последний раз и умолк, лишь вода за кормой продолжала хлюпать. Вот он, долгожданный правый берег!
В небе вспыхнула ракета. Ее яркий свет скользнул по стальным каскам бойцов, все замерли. Ракета погасла, и берег снова ожил.
К пяти часам утра через Волгу переправилась вся наша 284–я стрелковая дивизия. Я до сих пор не могу понять, почему фашистские артиллеристы и минометчики ни одним выстрелом не потревожили нас на открытой глади реки. Может быть, потому, что мы ни одним звуком или движением не выдали себя? А может, гитлеровцы потеряли бдительность, считая, что русская армия под Сталинградом разбита, рассеяна; артиллерия ушла за Волгу, на левый берег; в развалинах города остались лишь отдельные группы «коммунистов–смертников», а переправа новых частей невозможна? Что они думали — неизвестно, но факт, что нашей дивизии удалось переправиться без потерь.
Теперь уже нет никакого сомнения — мы скоро вступим в бой. Первое боевое крещение моряков на суше в горящем городе. Как оно начнется и чем закончится? Лично я готов ко всему, буду драться, как подсказывает совесть. Какая она у меня — дырявая или чистая, — пусть оценят товарищи в ходе боя, но про себя я уже который раз повторяю: не подведу, не отступлю, даже перед самой смертью. Вероятно, так же думают о себе мои друзья–тихоокеанцы.
