ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты в этом уверен? А не так, что их просто объединила зависть к Довлатову, пусть Игорь и возглавил этот крестовый поход против покойника? Лена Довлатова, например, считает, что заговор — слишком для них роскошно звучит. Хотя, конечно, кто в совершенстве освоил доносительный жанр, так это Ефимов. Сам об этом пишет в своих псевдомемуарах. По самой своей натуре сутяга и стукач — был и остался. Стучал на тебя, настучал на меня, но главный его стук на Довлатова — вот кому он завидовал черной завистью! Вредный стук, как говорил Сережа. И публикация переписки с Сережей — это месть покойнику, настоящая вендетта, а не только желание примазаться к его славе, хотя, конечно, он из тех, кто паразитирует на знаменитостях, живет в отраженных лучах чужой славы, будучи сам литературным неудачником, пусть и плодовитым, как кролик.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну, Довлатов и Бродский — кормушка для всех, кто их знал. Пусть даже шапочно. А то и вовсе рядом не стояли, но post mortem примазались. У Довлатова трупоедов больше. Включая тех еще, с кем Довлатов вусмерть разругался, как с Игорем Ефимовым. А тот, представляешь, напрямую жалился Лене Довлатовой, что кто только мог уже словил свой гешефт от знакомства с Довлатовым, а он, Ефимов, все еще не допущен к этой кормушке, пришел к шапочному разбору, опоздал к разделу довлатовского поминного пирога.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ефимов опубликовал это письмо?
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Держи карман шире! Конечно нет. Как публикатор довлатовско-ефимовской переписки он сплошь и рядом мухлюет, я сравнивал изданную им книгу с реальными письмами в довлатовском архиве. Одни опускает, другие купирует. Это и текстологически и семантически видно невооруженным глазом — сплошной спотыкач! Я потому и решил заглянуть в Сережин архив, у Лены Довлатовой вся эта переписка аккуратно разложена хронологически. Мы сидели с ней и сравнивали оригиналы с изданными письмами. Фальшак притворяется документом. К сожалению. Зато Ефимов своего добился — благодаря этой переписке прославился, о чем мечтал всю жизнь. Если кто вспомнит его, то только как корреспондента Довлатова.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Смешная у тебя получилась пародия на шестидесятника-неудачника.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. «Некролог себе заживо»? Ну, не один к одному…
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Да брось, секрет на весь свет! Ты вообще не очень горазд на выдумки. Ефимов списан с натуры и узнаваем от начала до конца. А какой ты ему шикарный псевдоним придумал? Игорь Питерец — взамен его настоящего псевдонима Андрей Московит.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Игра эквивалентами.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А те Сережины эпистолярные тебе характеристики надо воспринимать в контексте. Письма адресованы твоему лучшему врагу и заклятому другу. Ефимов попрекает Сережу знакомством с тобой устно и письменно. А Сережа то подыгрывает ему, то оправдывается, завися как от издателя. Он даже пытается тебя защитить: «Соловьев не так ужасен. Ужасен, конечно, но менее, чем Парамоха», про которого Сережа говорил, что антисемитизм — только часть его говнистости.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Сказано классно, хотя Парамонов в эту формулу все-таки не укладывается. У Сережи был зуб на него. Он рвался набить ему морду на «Свободе», еле удержали. Я тоже чуть не разбил о его голову бутылку — было дело. Согласен с Сережей: говнистости в Парамохе — через край.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Проехали. Ты написал про Парамонова повесть «Еврей-алиби» — забудь про него.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Скорее Парамоха послужил прообразом моего героя. Я добавил ему аргументов, сделал умнее и глубже, чем он есть на самом деле. У Бори сын, а у Стаса, моего героя, дочь. Да и вообще это собирательный образ. Не единственный же он антисемит среди нас.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Бог с ним! А Сережа, помимо прочего, отстаивал свое право как главреда «Нового американца» нас с тобой печатать, тогда как Ефимов с его совковой психикой, будь его воля, перекрыл бы все кислородные пути. А Сереже скажи спасибо — ты далеко не худший в его эпистолярном паноптикуме. А кто самый худший, знаешь? В его собственном ощущении — он сам. Его мизантропство — «всех ненавижу» — от недовольства своей жизнью и отвращения к себе.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Все говно поднялось со дна души — его собственное выражение. Это, однако, не было доминантой его характера, а находило на него приступами. Чего не скажешь в сердцах!
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это частная переписка — не для печати. Сереже нужно было время, чтобы сориентироваться и понять, кто есть кто. Встал же он печатно на твою защиту, когда на тебя набросилась свора за еще не напечатанных «Трех евреев». Это было в период добрососедских отношений — еще до дружбы, когда вы с ним встречались каждый божий день.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Уточняю: каждый божий вечер. А та статья — лучшая его публицистика!
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это не просто статья, а поступок. Поступок, который требовал мужества. Как и разрыв с Ефимовым, на которого он в Ленинграде смотрел снизу вверх, как на мэтра, а в последние годы при одном упоминании Ефимова делал стойку, ни о ком не говорил с таким отвращением. Ладно, оставим его в покое. А как с нашей главной парой: «Довлатов — Бродский»? В фильме у тебя про них отдельная новелла.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. С известной натяжкой. И то потому, что это фильм о Довлатове. В фильме о Бродском — если дойдут руки — новеллы «Бродский — Довлатов» не будет. Как и в следующей, юбилейной книге нашей мемуарно-аналитической линейки «Быть Бродским. Апофеоз одиночества».
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты анонсируешь книгу о Бродском заранее? Смотри, не сглазь. А разве Сережа не был одинок по жизни, несмотря на ее бурление округ него?
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Мы о разном. Одиночество было источником вдохновения Бродского, чего никак не скажешь про Довлатова. Помню, мы с ним пошли на вечер Бродского в Куинс-колледже.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это когда у нас моя мама гостила? Где-то ранней весной 1988-го. Потому я и не смогла пойти. А жаль.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не много потеряла. На сцену вышел старый лысый еврей, лет 65, хотя ему тогда не было и 48. Какое отношение имеет этот человек к тому Бродскому, которого мы с тобой любили? Тень тени. Как встреча с любимой женщиной спустя полвека. Но тут всего пара лет, как видел его последний раз, не участвуя в борьбе за «доступ к телу» и сохранив благодаря этому его питерский образ. Что с ним время сделало! Читал, однако, с прежней мощью, особенно «Winter» по-английски и «Вороненый зрачок конвоя» по-русски. Часто сбивался, но это ничего. По-английски страшно заикался и эти бесконечные «Э… э… э…». Даже картавость по-английски как-то заметнее. Очень тогда переживал за него. Английская неадекватность его русскому. В самом деле, как перевести ту же «жидопись»? Курил непрерывно, прикуривая у самого себя. Выкурив положенную ему на день или на этот вечер норму, стал стрелять в зале. А после вечера около него толпился люд, еле пробился к нему. Обнял, что-то мелькнуло в нем прежнее, близкое, родное, но встреча была как будто уже за чертой горизонта, на том свете. Довлатов, волнуясь, сказал ему: «Я должен вас поблагодарить, Иосиф». — «За что?» — «Для вас это не важно, но важно для меня. Я вам еще позвоню». Довлатов льстил с достоинством — Бродскому это нравилось. И вообще, такой большой, а льстит, заискивает, зависит. А что Сереже оставалось? Он действительно зависел от рекомендаций Бродского — в «Нью-Йоркер», в издательства, на литконференции и гранты.
