Между тем события вскоре уже начали принимать такой оборот, что приходилось серьезно задумываться. Кончина императрицы Елизаветы приближалась, и только самые недальновидные не могли видеть, какими неудобствами грозили русскому обществу свойства наследника государыни, не скрывавшего своей любви ко всему прусскому и голштинскому, смеявшегося над русскими обычаями, мечтавшего о введении любимых им, но чуждых русской жизни порядков и находившегося в размолвке со своей женой. Это, конечно, для многих не составляло тайны, а для Дашковой, при ее близости ко двору, представлялось гораздо яснее, чем другим. При этих условиях, конечно, и великая княгиня должна была дорожить горячим сочувствием к ней умной и энергичной Екатерины Романовны и, может быть, втайне лелеять мысль об утилизации этой энергии для своих целей.
Великая княгиня раз в неделю ездила в Петергоф, где жила императрица Елизавета летом и где находился, под личным ее надзором, Павел Петрович. Обыкновенно после таких визитов будущая императрица заезжала к Дашковой и увозила ее к себе в Ораниенбаум. При таких частых свиданиях эти две женщины все более и более узнавали друг друга и привыкали взаимно. Они настолько сблизились, что в случае нездоровья или других обстоятельств, препятствовавших личным свиданиям, великая княгиня переписывалась со своим другом. Эти письма, приложенные к лондонскому изданию записок Дашковой, являются памятником отношений двух знаменитых женщин и их первоначальной дружбы (может быть, и не особенно искренней со стороны Екатерины II) и указывают на те интересы, которые их занимали.
Сначала предметом письменных сношений служит литература. Корреспонденты снабжают друг друга книгами, меняются заметками и собственными сочинениями. В “Собеседнике любителей российского слова”, издававшемся впоследствии Дашковой при Академии наук, помещено следующее восторженное четверостишие Екатерины Романовны, относящееся ко времени, о котором мы рассказываем, и посвященное будущей императрице:
“Природа, в свет тебя стараясь произвесть,
Дары свои на тя едину истощила,
Чтобы на верх тебя величия возвесть;
И, награждая всем, она нас наградила!”
Великая княгиня отвечала на эту любезность восторженными строками: “Какие стихи, какая проза! И это – в семнадцать лет! Я прошу, – нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом... Обвиняйте меня в тщеславии, в чем угодно (так как стихи восхваляли ее особу), но я должна сознаться, что не знаю, приходилось ли мне когда-нибудь читать такое правильное поэтическое четверостишие. Не менее ценю его как доказательство вашей любви, благодарю вас сердцем и душой, только заклинаю любить меня... Я с наслаждением ожидаю тот день на будущей неделе, который вы обещали провести вместе со мной, и надеюсь, что это удовольствие будет теперь продолжаться чаще...” Затем в последующих сношениях содержание переписки становится более глубоким, и в ней уже возбуждаются политические и общественные вопросы. Будущая императрица посылает своей приятельнице для чтения собственную рукопись под заглавием “Спор между духовенством и парламентом”. “Пожалуйста, – пишет она при этом, – не показывайте ее никому и возвратите мне как можно скорее. То же самое обещаю сделать с вашей книгой и рукописью, сейчас полученными. Надеюсь, что вы посетите меня на будущей неделе... Смею лично уверить вас в моем уважении и преданности и, как всегда, со всем удовольствием подписываюсь: ваш верный друг Екатерина”.
И в других письмах будущей императрицы звучат эти, с большим достоинством выраженные уверения в дружбе и любви. Несомненно, что в ответ на них получалось самое восторженное изъявление преданности со стороны Дашковой и желание пожертвовать всем ради своей возвышенной дружбы.
Между тем события шли своим чередом, и дни больной Елизаветы были сочтены. Приходилось не на шутку беспокоиться всем тем, кто принимал в соображение интересы родины и замечал неудобные свойства будущего повелителя. Горькое раздумье посещало и тех, чья судьба была связана с благоволением умиравшей императрицы и к кому неблагосклонно относился ее наследник. Не могла не задумываться и супруга последнего.
Приходилось задумываться и Дашковой. Великий князь, сначала благоволивший к ней, как и к остальным Воронцовым, – при первом же свидании с ней изъявил желание видеть ее у себя каждый день. Однако ему пришлось вскоре с неудовольствием заметить, что Дашкова дорожит обществом его супруги более, чем общением с ним. Великий князь, отличавшийся, в сущности, большой добротой и откровенностью, раз даже сказал Дашковой:
– Дитя мое! Вам бы очень не мешало вспомнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, каковы я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон!
Но, разумеется, княгиня не обращала внимания на подобные предостережения, которые впоследствии до известной степени оправдались на ее собственной судьбе.
При резкости и пылкости своего характера княгиня не стеснялась вступать и в опасные пререкания с великим князем. Как-то раз на большом обеде, данном им во дворце, разговор зашел при великой княгине о гвардейце Челищеве, которого подозревали в ухаживаниях за графиней Гендриковой, племянницей императрицы. Возбужденный вином, князь клялся, что велит отрубить голову Челищеву для примера другим за то, что тот осмелился влюбиться в родственницу своей государыни. Дашкова не могла воздержаться от возражения, что подобная мера кажется ей слишком жестокой.
– Вы просто дитя, – сказал ей в ответ на это великий князь, – ваши слова доказывают это; иначе вам было бы известно, что воздерживаться от смертной казни значит поощрять неповиновение и беспорядки всякого рода.
– Но, – возразила Дашкова снова, между тем как все молчали, с любопытством и удивлением поглядывая на смелую собеседницу, – вы говорите о таком предмете и в таком тоне, что подобный разговор может крайне встревожить настоящее собрание... Почти все здесь присутствующие жили в такое царствование, когда о подобном наказании не было и помину...
– Это ничего не значит, – запальчиво продолжал собеседник Дашковой, – или, лучше сказать, в этом-то и состоит причина нынешнего отсутствия дисциплины... Но, верьте моему слову, вы не больше как дитя, и ничего не понимаете в этом деле!
– Я охотно признаюсь, – отпарировала Дашкова, – что совершенно не в состоянии понять доводов вашего высочества, но я очень помню одно, что ваша августейшая тетка еще живет и царствует!
Поздней осенью 1761 года было объявлено, что императрице Елизавете остается жить несколько дней... Приближалась новая эра – и это влило свежие силы в Дашкову. Хотя она была больна и не вставала с постели, но, со свойственной ей решимостью поднялась, закуталась в шубу и поехала во дворец на Мойке, где жила императрица и другие члены царской фамилии. При этом роковом свидании произошел знаменательный разговор Дашковой с великой княгиней. Последняя была уже в постели; она знала, что Дашкова больна, и, предчувствуя, что приход больной – неспроста, немедленно приняла своего друга.
