Всё было обычным…
Четыре недели назад (когда мне ещё не исполнилось и семнадцати) я впервые со своим инструктором Александром Ивановичем Рыжковым поднялся с аэродрома Сальяны на учебном реактивном L-29 в знойное небо южного Азербайджана — суровой части этого края, озаглавленной на полётных картах как «Муганское плато». Всё казалось чуждым: и безжизненный «лунный» ландшафт под крылом, и это казавшееся тогда столь непростым искусство управления летательным аппаратом… И то, что в разгар лётного дня, прикоснувшись неосторожно к разогретым на солнце металлическим частям самолёта незащищённой рукой, ты чувствовал почти ожог.
Потом Рыжков уехал в командировку, и нас, его экипаж, взялся «вывозить» командир звена майор Куценко. Летали почти каждый рабочий день. Курсанты постепенно осваивались, привыкая и к жаре, и к внезапно налетавшим пыльным бурям, придумывая помогавшие преодолевать все невзгоды и лишения шутливые кличи-кричалки: «Пирсагат — оазис! По… боку ветер!»
Любимым же «скреплённым» выражением Константина Анатольевича Куценко в адрес подчинённых курсантов было:
— Вы, б… , меня всю жизнь помнить будете!
Да, запомнили на всю жизнь: мешкообразного телосложения человек, с головой, по его собственному выражению, растущей без шеи — прямо из плеч — и густым ёжиком коротко стриженых волос на ней, с утрированной, ничего не имеющей общего с его истинным характером, напускной грубостью. В моём нынешнем восприятии он относится к той категории Личностей, о которых я могу говорить и писать только с большой буквы — мой Инструктор.
Всю последующую жизнь и поныне меня мучает чувство невозможности в полной мере выразить свою признательность тем людям, которые на разных этапах вылепливали из меня Человека Летающего. Профессионально. Говорить этим людям просто слова благодарности — банально, сантименты им чужды в принципе. Дарить подарки — разве это важно?…
…И вот я «выбрал» положенный на L-29 минимум вывозных полётов. Меня запланировали самостоятельно!
Тот лётный день начался с контрольного полёта. Мой проверяющий — начальник политотдела подполковник Бархатов (несмотря на его, веявшую и в те времена отчуждённостью от истинных летунов должность, он казался нам неплохим мужиком; мне же особенно импонировала его очень нетипичная для большинства пилотов приверженность к парашютным прыжкам). А сразу же после того полёта и совсем короткого — в пару напутственных слов — послеполётного разбора, майор Куценко послал меня усаживаться в стоявший с завязанными в задней кабине ремнями (под полёт одного лётчика) самолёт.
А когда, сидя в передней кабине, пристегнув и старательно затянув по всем правилам привязные ремни парашюта и катапультного кресла, я запросил по радио у руководителя полётов («РП») запуск, через борт мне под нос просунулся огромный кулачище нашего «Куцего»:
— Ты ж смотри, не опозорь мою фамилию! И свою!
Фамилию я позорить не собирался — ни свою, ни его.
Запуск… Руление… И всё-таки странно, даже смешно: в задней кабине никого нет и оттуда не раздаётся никаких команд.
Я, нажав кнопку внутрисамолётного переговорного устройства («СПУ»), даже «проверил внутреннюю связь с инструктором». Самопрослушивание в наушниках есть, а в ответ — молчание. И при этом всё окружающее продолжает казаться точно таким же обычным, как и все дни перед тем.
Пропуская садящийся самолёт, я встал перед полосой в ожидании «добра на взлётную». Справа — вышка РП, и на её балкончике прильнул к теодолиту один из курсантов, «дежурный наблюдатель за выпуском шасси».
Так ведь это же Гудок! Мой лучший друг и земляк Игорь Гудков, с которым мы неразлучны ещё с тех пор, когда, будучи школьниками, проходили военкоматовские комиссии! А теперь мы оба — в экипаже у Куценко.
Вижу, как Игорь направил теодолит в мою сторону — так вот с кем я поделюсь переполняющей меня радостью! Я, задевая о прозрачный колпак фонаря, стал из кабины неистово махать ему рукой. И тут же услышал по радио резкий окрик РП:
— Ну, ты ещё там помаши!…
Моё настроение тут же омрачило чувство страшной вины за столь чудовищную недисциплинированность в такой ответственный момент… А в наушниках уже рявкает следующая строгая команда:
— Занимай взлётную!
Разбег, отрыв и… Вместе с улетевшей вниз бетонной твердыней уплыли, стали совершенно далёкими и мелкими все «те» — земные — проблемы и эмоции.
Так же точно я «ухожу» от них в каждом последовавшем полёте с тех пор и по сей день. И безумно облегчающая душу короткая мысль-фраза: «Вот я — дома!» — мгновенно пронзает моё предельно занятое на каждом взлёте внимание одновременно с клацаньем замков убранного шасси… А уж после посадки опять тяжким бременем наваливаются проблемы земные. Но это — намного позже.
…Круг, заход, расчёт, посадка. Всё опять казалось обычным. А потом я, как положено, подошёл к Куценко и, отдав честь, доложил:
— Товарищ гвардии майор! Курсант Гарнаев выполнил первый самостоятельный полёт по кругу. Разрешите получить замечания.
Он просто пожал мне руку, и я стал угощать всех вокруг папиросами «Казбек». Нам всем давно была известна авиационная традиция угощать после первого самостоятельного вылета сначала инструктора, а затем и остальных окружающих куревом. Марку курева у нас эта традиция не предписывала и, в принципе, это могли быть любые сигареты. Я же почему-то выбрал именно древний «Казбек». И, хотя мне, некурящему, это было совсем непривычно, я смял по примеру Гудка папиросный мундштук в гармошку и, сквозь смех, стал попёрхиваться крепким дымом…
23 сентября 1978 г.
Из дневника Юрия ГАРНАЕВА:
Незаметно летели дни зимы, наступила весна 1937 года, и мы приступили к практическим занятиям на аэродроме. Стало намного тяжелее. Аэродром находился по Ярославской железной дороге, и поездка туда в один конец занимала два часа. Жизнь превратилась в замкнутый круг: в шесть часов подъём, работа у станка, потом на аэродром, практические занятия и обратная поездка домой, куда возвращаешься уже к двум часам ночи. И так каждый день. Спали мы в основном в электричке. Выходные дни целиком проводили на аэродроме. Уставали, конечно, здорово. Наконец начались полёты.
Когда, сидя за спиной инструктора Малахова во второй кабине, я впервые поднялся в воздух для ознакомительного полёта, меня поразила та скорость, с которой самолёт разбегался по земле. Милая старушка У-2! Безобидная и неприхотливая машина, на которой выучилось не одно поколение советских лётчиков! Сейчас она уже ушла в область преданий, честно отслужив тридцать лет. Молодому поколению лётчиков уже смешно слышать о скорости разбега 60 километров в час. Да мне и самому странно всё это вспоминать, летая на сверхзвуковых самолётах, скорость разбега которых во много раз превосходит даже максимальную скорость полёта У-2. Но то, самое первое ощущение скорости я всё же помню до сих пор.
