Причащение карамелью
Перед маминой смертью случился один маленький эпизод. Это было накануне вечером. Ей уже было очень тяжело. Она ела пирожное и даже не имела силы его проглотить. Однако она все понимала и была похожа на маленькую девочку, беззащитную, потому что она была немного полновата. Однажды нужно было, чтобы ее раздели, практически донага, в моем присутствии, и я впервые увидел ее обнаженной. И она, всегда бывшая такой сдержанной, говорит: «Вот, теперь я должна раздеваться перед тобой». «Да, - отвечаю, - нужно же наконец посмотреть, как ты сложена, потому что в одежде ты выглядишь хорошо, но кто знает? Раздевайте ее, снимайте все». Я точно помню, что не видел практически ничего, потому что она была толстушка – живот, полные ноги, но странным образом, кожа у нее была гладкой, как у двадцатипятилетней. «А ты знаешь, что кожа у тебя, как у ребенка, хотя тебе 77 лет?», - удивился я. «Ты видел?», - отвечает. «И знаешь, почему? Потому что я свою кожу не натираю, как эти две вертихвостки», - повернулась она к раздевавшим ее дочерям.
Она казалась ребенком и вела себя как ребенок. Потом вдруг она перестала кого-либо узнавать. Врач сказал, что она впала в кому. И мы все остались с ней бодрствовать. Вот. Вдруг она открыла глаза, и тогда моя сестра позвала ее: «Мама, мама, ты меня слышишь?» Она посмотрела на сестру и ничего не сказала. Потом она зашевелилась и говорит: «Приподнимите меня» И все бросились ей помогать. Она даже дышала с трудом. Помню, мы все были вокруг нее. Была и Клаудиа, которая немного боялась, потому что в такой ситуации нервничают, да? Мама посмотрела на всех, оглядела комнату. Дышать ей было все тяжелее. Тогда, чтобы разрядить атмосферу, мы стали смеяться. Стало легче, и моя сестра спросила: «Мама, хочешь чего-нибудь, хочешь карамельку?» Она ответила: «Да. Там были конфеты, которые я спрятала месяц назад в ящике, они должны быть еще там, под чулком». И тогда она съела одну конфету, и каждый из нас взял по штуке. И я тоже взял и съел. Было два-три часа ночи. И вдруг ее глаза остановились на Клаудии, стоявшей напротив. Мама встрепенулась: «А ты?» Тогда Клаудиа жестом показала, что не хочет. «А ей, почему ей не дали конфету?» «Наверное, потому, что она не хочет». «Нет, не потому, что не хочет. Это вы ей не дали. Дайте ей конфету. Ты же ее хочешь, правда?»
Клаудиа сказала: «Нет». А мама: «Ешь». И тогда Клаудии пришлось взять конфету и съесть. Это было своего рода причащение. Именно так.
Улица Глюка
Улица Глюка была для меня сказочным местом, потому что я жил в крайнем доме, за которым начинались бесконечные луга. Вдалеке виднелись горы. И эту страстную, такую глубокую грусть по прошлым временам, по тому, как жили раньше, - эту травму я получил, когда должен был покинуть улицу Глюка и перебраться в центр. Это потрясло меня навсегда. Потому что именно на улице Глюка я понял некоторые вещи, некоторые ценности. Я, например, очень хорошо помню свое детство, и почти все воспоминания начинаются с послеобеденного сна. Это время для меня – лучшее время дня. В моей голове, и теперь тоже, вечные четыре часа пополудни. Итак, я помню, что там было, что случалось со мной там. В глубине улицы Глюка был рынок, рыбный, который сохранился до сих пор, и он был неплохим, несмотря на то, что построен был с учетом некоторых современных критериев. Однако он был невысокий, и мне нравился. Помню людей, останавливающихся вечером поговорить, прежде чем идти спать, а люди на нашей улице все друг друга знали. Они рассказывали о своих делах – женщины, домохозяйки. И это мне нравилось очень, это заставляло чувствовать себя живым и видеть живыми других, видеть круговорот жизни. То, что теперь не увидишь, т.е., чтобы это увидеть, нужно устроить хороший праздник, с репродукторами, и даже на таком празднике внутри мы будем немного скучать.
Однажды, по необходимости, мама была вынуждена переехать, получив денежную компенсацию за тот дом на улице Глюка, потому что моя сестра выходила замуж и не могла там больше оставаться. Она должна была бы выйти замуж и катиться ко всем чертям. Но она этого не сделала. Мама, чтобы смягчить удар, подчеркивала, что мы получили подъемные и сможем переселиться в дом побольше, где будем все вместе, т.к. сестра будет жить с нами. Или, точнее, мы с ними. По этому случаю мне приснился сон, что все это уже произошло. Я подумал: “Не могу даже думать об этом... Неужели это может быть?”, а затем: “Со мной случилось то, что я не могу переубедить себя, что это может быть. Кто знает, со сколькими такое уже происходило.” В общем, о других я не думал. В тот момент я думал только о боли, которую испытывал. Святая правда, что мама в течение нескольких лет пыталась всеми способами заставить меня забыть улицу Глюка, проклиная ее: “Эта улица – я знаю, почему тебя туда тянет, потому что тебя тянет к преступникам!”, - говорила мама. Но “преступники” звучало добродушно. Она говорила, что эти, городские, были немного слишком правильные. “Ты же – сорвиголова”. Однако, мама видела, что я серьезно мучился. Когда она это поняла, она сама захотела вернуться на улицу Глюка. Из-за меня. И говорит: “Не беспокойся, Адриано, мы туда вернемся. Я, скорее всего, пойду теперь куда-нибудь консьержкой”. “Да, мама, я тоже буду помогать тебе подметать, увидишь!” Но мы так никогда и не вернулись. Когда у меня появились деньги на покупку дома, улицу Глюка перестроили, и нашего дома там больше не было. Я купил дом на улице Дзуретти, параллельной улице, там теперь живут мои сестры. Но она больше не была такой, как прежде, раньше она была полна домов, теперь там больше ничего не осталось.
Оттуда и отсюда
Моя семья была с юга, но я не испытал на себе этого переезда. В отличие от мамы. Она мне рассказывала, что первые два года в Милане она все время плакала и хотела вернуться на родину. И папа, видя, что она плачет, перевез их всех обратно в Фоджу. Он рассказывал, что через три месяца мама принялась плакать снова: ”Нет, нет, это больше не наша жизнь. Мы должны ехать в Милан, потому что именно там нам будет хорошо”. Она вернулась довольная и сорок, пятьдесят лет прожила в Милане. Некоторым образом я чувствую свою принадлежность к югу, в смысле темперамента. Скажем, я бастард, полукровка, потому что, факт, конечно, что я говорю на миланском, пою на миланском, мыслю по-северному; но еще есть чувство, ностальгия по чему-то утраченному. Без сомнения, то что случилось у меня с улицей Глюка, произошло с теми южанами, которые были вынуждены уезжать в Германию на заработки. Аналогия именно такая, однако я не чувствую себя вырванным с корнем. То есть единственный раз, когда я так себя чувствовал, это когда меня лишили естественных условий, в которых я жил: дом на окраине, бесконечные луга и, в глубине, горы.
