Конечно, подобный поворот подвел бы кровнородственные основания под ту самоотверженную поддержку, какую оказывал Гермоген царю Василию Шуйскому. Но при ближайшем рассмотрении открывается явная неисправность в переводе «Дневника».
Глаголев пользовался переводом из многотомного издания Н.Г. Устрялова «Сказания современников о Димитрии самозванце» (1834){21}, каковой, мягко говоря, оставляет желать лучшего.
В переводе Ядвиги Яворской (1907) указанное место выглядит следующим образом: после неудач в войне с болотниковцами царя посетили «10 лучших бояр», по мнению коих, «он явно отвратил от себя сердца почти всех москалей и земли… одни явно воюют против него, а другие предаются противной стороне, третьи же тайно действуют на благо неприятеля. Те же, кто еще при нем обретаются, делают это не из уважения или доброжелательности, как должны бы, но из боязни жестокостей, которые угрожают и им самим, и братье их, и всем домам их. И никто не заботится ни о чем другом, как только об имуществе и детях, которых царь отбирает и подвергает опасности». Сказав царю это, бояре стали уговаривать его, «чтобы он лучше постригся в монахи, а государство отдал тому, кому оно будет принадлежать по справедливости. Разгневанный Шуйский приказал отобрать имущество у этих панов и заключить их в тюрьму. Когда они, таким образом, откровенными речами и советами своими от тирана ничего не смогли добиться, другие, видя это, стали подбрасывать подметные письма и пасквили ему и его ближним. Чтобы пресечь это, царь созвал совет и от имени московского патриарха, своего подданного, издал эдикт»{22}. Все-таки не «родственник», а «подданный». Но и у Яворской неточность. В этом месте стоит польское слово «powinny»{23}, которое нельзя перевести ни как «родственник», ни как «подданный». В данном случае его следует толковать следующим образом: «человек, который кому-то обязан повиноваться».
Польский язык знает слово, весьма похожее по звучанию, — «powinowaty», то есть «свойственник» — оно-то, а не только неудачный перевод на русский, и могло обмануть Глаголева с Мятлевым. Но всё же это два разных слова.
Верный перевод не оставляет никакой почвы под гипотезой о родстве святителя с Шуйскими.
Помимо этого есть и другие соображения, не позволяющие причислить Гермогена к выходцам из аристократической среды. Некоторые из них изложил С.Ф. Платонов: «Что патриарх не был высокого рода, в этом можно не сомневаться. Если бы он был из служилого класса (то есть дворянства или аристократии. — Д. В.), то, по тогдашнему обычаю, с иноческим именем писал бы свою мирскую фамилию, но мы ее ни разу не встречаем в памятниках, относящихся к Гермогену»{24}.
Кроме того, вписывать попа-бельца из провинциальной Казани в немногочисленную, но весьма привилегированную группу высшей аристократии, по меньшей мере, легкомысленно. Так может поступить лишь человек, слабо осведомленный о статусе названного слоя в русском обществе XVI века. Для представителя высшей знати нормальным делом было занимать воеводские посты, заседать в Боярской думе, наместничать в крупных городах. Удалясь от мира во иночество, персона, принадлежащая к одному из боярских родов, могла сделаться настоятелем крупного монастыря, архиереем, на худой конец — иноком, коротающим век на покое, но в роскоши, то есть сохранив материальный достаток. А что такое белый иерей в посадском храме провинциальной Казани? К концу XVI столетия Казань располагала примерно полутора десятками храмов, не считая монастырские. Церковь Николы Гостинодворского среди них не выделялась ни выдающимся богатством, ни какой-либо другой значительностью. Храм, благодаря своему расположению, оказывался в центре внимания казанского купечества и, вероятно, его обставили изрядно. Но — и только. Он не чета более крупным храмам Кремля, особенно соборному — Благовещенскому. Должность иерея в такой церкви по большому счету заурядная. Вряд ли отпрыск Шуйских или Голицыных, да любой, скажем так, боярской фамилии опустился бы до столь скромного положения. А если бы и пошел по такому пути, родня моментально вытащила бы его с малого прихода, не позволив позорить семейство.
Будь святитель столь знатным человеком, никогда бы не подвергся он оскорбительным нападкам со стороны М.Г. Салтыкова и князя Ф.И. Мстиславского, как это произошло во второй половине 1610 года. Оба они, безусловно, личности аристократического происхождения, явно не считали Гермогена себе ровней и не ждали, что за него вступится какое-либо сильное семейство.
Никаких сомнений: Гермоген не относится ни к Шуйским, ни к Голицыным, ни к каким-либо иным родам высшей аристократии.
Высказывалась и другая гипотеза — о происхождении Гермогена из церковной среды: «Судя по тому, что в его родстве были и священники, и иноки, можно подумать, что он был духовного происхождения»{25}. Первым высказал ее тот же Д.М. Глаголев, который прежде приписывал Гермогена к родне Шуйских. Он основывал свои соображения на записи в синодике Троице-Сергиевой лавры № 814, где в числе родичей патриарха записан «священноиерей Феодор»{26}. Однако один тот факт, что среди родственников святителя был иерей, еще не делает его самого выходцем из духовенства. На этом основании невозможно построить ничего, кроме самых общих предположений.
Остаются две наиболее вероятные версии.
Первая из них, принятая большинством специалистов, восходит к одной публикации позапрошлого века. Некий С.А. Вятка составил «Историю рода Рязанцевых» (1884). Там, среди прочего, сообщалось: на одной из вятских икон сохранилась древняя надпись, из которой следует, что в 1607 году патриарх Гермоген благословил иконой «зятя своего Корнилия Рязанцева» — посадского человека на Вятке. Отсюда следует: скорее всего, и сам святитель происходил из рода посадских людей, иначе говоря, ремесленников или торговцев. Данную версию поддержали прежде прочих С.Ф. Платонов и П.Г. Васенко, а затем множество других историков. Самое общее значение ее Васенко высказал в двух словах: «Скорее всего, знаменитого патриарха следует считать человеком из народа»{27}.
К данному мнению присоединяется и автор этих строк. Темпераментный сын небогатого купца или ремесленника из провинции вполне мог пуститься в приключения с казаками, а потом, отвязавшись от авантюристических дел юности, встать на духовную стезю. Ничего странного, ничего невозможного. А вот выход поповича в казаки помыслить труднее. Могло быть, да. Куда только не срываются удалые сыновья примерных отцов! Но вероятность подобного поворота — ниже.
