- Верно, - согласился Буслов, толкая Шаповаленко локтем.
- А сейчас торопимся только потому, что боюсь к поезду опоздать. Да в армейский склад надо поспеть, получить полушубки и валенки. Филиппа Афанасьевича надо одеть, а то ему холодно будет в партизанском отряде... Найдет ли он там себе тетку Василису?..
Последние слова Доватора заглушил новый взрыв хохота.
- Да то ж неправда, товарищ генерал! - взмолился вконец растерявшийся Шаповаленко.
- Не веришь? Впрочем, ты мне вообще не веришь! А раз командиру солдат не верит, значит, кто-то из них никуда не годится... Наверное, я...
- Щоб я вам, товарищ генерал... Да сроду этого не було. Да я...
- Как же не было? - перебил Доватор. - Только что при всех заявил, что уходишь в партизаны, оставляешь своих товарищей, а раз так, значит, не доверяешь своему командиру! Ясно!
- Да не то, товарищ генерал! - решительней и смелей заговорил Шаповаленко. - Я же оттого, шо сердце болит. Всю ночь ехав и думав: куда идем? Пехота смеется. "Швыдче, кажуть, поезжайте, а то немцы догонят". Срамота! Нигде ни одного немца немае, а мы - силища така - идем без драки. Що таке!
Бойцы уже не улыбались. Каждый из них с такой же затаенной болью в сердце переживал нависшую над Родиной угрозу. Оставлять врагу села и города было невыносимо тяжело. Доватор отлично понимал это. Ему было еще тяжелей.
- Гитлеровцы хотят захватить столицу нашу - Москву, - проговорил он негромко. - А мы, советские люди, знаем, что такое для нас Москва. Мы идем защищать нашу столицу. Вот почему мы совершаем такие длительные марши. Мы не можем отдать фашистам Москвы. И никогда и никому не отдадим ее!
Все напряженно молчали. Захар Торба трясущимися руками, сам не замечая того, обрывал ременные кисточки темляка и машинально бросал их под ноги. Если бы ему вчера кто-нибудь сказал, что гитлеровцы подходят к Москве, он принял бы это за вранье, за насмешку. А сегодня это говорил сам Доватор!
- Ну как, Филипп Афанасьевич, в партизаны, значит? - после небольшой паузы спросил Лев Михайлович.
- Товарищ генерал, да разве я могу товарищей кинуть!
- Сегодня же отправлю. Передай коня и приходи в штаб, - с безоговорочной властностью в голосе заявил вдруг Доватор и, поднявшись, ушел.
- Ну вот, казак, хотел партизанничать, так ступай теперь, - укоряюще проговорил после ухода генерала Яша Воробьев. - Чекалдыкнул лишнюю чарочку, вот и выкинул коленце... А она, окаянная, как заиграет! Не только в партизаны, на гору Арарат воевать полезешь. Чалого-то кому препоручишь?
Шаповаленко подавленно молчал. Он знал, что генерал не любит отменять отданных приказаний.
- Седина в бороду, а бес в ребро, - сквозь зубы процедил Торба. Он знал характер Доватора и переживал за друга не меньше его самого.
Объехав свои части, Доватор возвратился в штаб сильно взволнованным. В подразделениях оказалось много хромых лошадей. Поэтому бойцы вынуждены были отставать и вести коней в поводу. Некоторые подразделения угодили под бомбежку, имелись потери. Двигаться таким темпом было невозможно. Замерзшая земля затвердела, как железо. Некованые кони могут обезножеть. Беспокойство еще больше усиливала создавшаяся на фронте обстановка. Информбюро сообщало о новых городах и селениях, оставленных нашими войсками.
Бегло просмотрев штабные документы, Лев Михайлович в ожидании интенданта задумчиво глядел в окно.
В огороде между кучами завядшей картофельной ботвы одиноко торчали не потерявшие еще зеленого оттенка костыли подсолнечника. Подальше сиротливо ютились голые мелкие осины. Даже березки, сверкая чистотой стволов, раздражали своим невеселым видом. Только цветок в плошке на подоконнике манил к себе свежими ярко-красными лепестками. Лев Михайлович осторожно взял глиняный горшочек и поднес к лицу. Но цветок был без запаха. С досадой Доватор поставил его на место. Цветок без запаха - что пища без соли.
Подойдя к стене, Лев Михайлович снял с гвоздя шашку, вынул ее и попробовал острие. Оно было отточено Сергеем, хорошо и густо смазано маслом. Лев Михайлович положил клинок на стол и решил протереть его.
В дверь постучали.
- Интендант второго ранга Миронов, по вашему приказанию, - доложил вошедший.
Миронов был высокий, плечистый человек с худощавым, но широким лицом, с большими, пшеничного цвета усами, выхоленными и пышно расчесанными. Казалось, интендант отрастил их для того, чтобы выставить напоказ вместе со строгой военной выправкой и новенькой, с иголочки, шинелью. На этот раз усы Миронова и его подчеркнутая опрятность вызвали у Доватора раздражение. "Одевается щеголем, а кони не подкованы", - мелькнуло у него в голове.
- Сколько имеете подков и ухналей? - подавая Миронову руку, спросил Доватор.
- Очень немного, товарищ генерал.
Интендант назвал мизерную цифру.
Лев Михайлович поморщился. Присев к столу, он положил ножны шашки на колени.
- Вы, очевидно, предполагали, что до зимы война окончится?
- Нет, товарищ генерал, как раз не предполагал.
Миронова удивил сухой, раздражительный тон Доватора. Он еще никогда так не разговаривал.
- Почему же не приготовили подковы? Конница уходила в тыл противника, вы оставались здесь, надо было позаботиться...
- Я выполнил то, что от меня требовалось. Подал...
- Плохо выполнили, должен вам заметить! - резко прервал его Доватор.
- Как вам будет угодно, но заявки поданы вовремя, - ответил Миронов.
Доватору показалось, что интендант не только не болеет душой за порученное дело, но и смотрит на взволнованность своего командира со спокойной, небрежной усмешкой.
- Не мне угодно, а раскованным коням! Им не легче от ваших заявок! У них копыта лопаются!
Лев Михайлович взял со стола клинок и вложил его в ножны. Поставив шашку между колен и опираясь рукой на эфес, он продолжал, отчеканивая каждое слово:
- Извольте подковы добыть где угодно и через два дня перековать весь конский состав.
Вызвав машину, Лев Михайлович поехал в штаб армии возбужденный и раздосадованный. Ему казалось, что снабженцы сейчас делают не то, что им следует делать, и вообще не так думают, как следовало бы им думать.
ГЛАВА 3
Со дня смерти Алексея Гордиенкова шел второй месяц, но перед глазами Нины он все еще стоял живой, до боли родной и близкий. Она помнила его решительные жесты, спокойную, подкупающую простотой улыбку и черные глаза, в которых светились ласка, доброта и глубокая, покоряющая любовь.
Нина плакала мало. Слезы не давали обычного облегчения. Кратковременный отдых и сентябрьское затишье на фронте не принесли покоя. Жизнь шла размеренным шагом, как конница на учебном марше: санитарная обработка, долечивание легкораненых, перевязки, градусники, кодеин, диета...
