ее премьер-министр.
Родена попросили, чтобы он защищал себя, но скульптор лишь сделал такое заявление: «У меня нет свободного времени для ответов на нападки г-на Кальметта. Я восхищаюсь работой Нижинского и считаю его чудом гармонии. Он гениальный танцовщик. Я желаю, чтобы такой благородный труд, как „Фавн“, был понят целиком и чтобы все артисты могли прийти за уроком и прикосновением к красоте на этот прекрасный спектакль».
«Фигаро», «Голуа» и «Либерте» — антифавнистские газеты — должны были замолчать. Представители полиции присутствовали на спектаклях как наблюдатели, но полиция склонилась перед мнением общества, и «Фавн» не был запрещен.
В конце концов профавнисты торжествовали полную победу. Дягилев был в восторге. Он понял, что Кальметт оказал ему такую большую услугу, какой не оказывал никто раньше: теперь о «Фавне» спорили повсюду от Парижа до Константинополя, от Лондона до Санкт-Петербурга, от Берлина до Нью-Йорка.
В последующие годы Дягилев считал удобным создавать шум вокруг своих спектаклей и для этого сам организовывал на них нападки, но ни разу это не создало той всемирной рекламы, которая случайно выпала на долю «Фавна».
Сергей Павлович не успел и отдышаться после этой суматохи, как началась другая. Было похоже, что необыкновенный успех и мощь «Фавна» заставили всех забыть о Фокине. Теперь восхваляли Нижинского — великого современного хореографа, новатора и создателя новой школы. «Дафнис и Хлоя» был последним новым балетом сезона и тоже греческим в своей основе. Но этот балет и без «Фавна» не имел бы огромного успеха. И критики в печати, и публика говорили о нем так: «Композиция слабая, хореография запутанная и не такая характерная, как мы привыкли видеть у Фокина».
Конечно, Фокин был сильно огорчен и винил Дягилева, но в первую очередь Нижинского в провале своих новинок этого сезона. Поэтому ко времени, когда «Дафнис» был показан на сцене, мысль, которая уже долго зрела в уме Фокина, превратилась в твердое решение: он собрался уйти из Русского балета. А он был тесно связан с балетом, и балет в то время было невозможно представить без Фокина. Здесь, в этой труппе, Фокин впервые получил неограниченную свободу. Здесь он нашел вдохновение и сотрудников, которые позволили раскрыться его восхитительному таланту. И здесь, среди этих людей, он вырос в одного из величайших хореографов всех времен.
Но никто не старался изменить неверное направление мыслей Фокина или успокоить его оскорбленную гордость. По сути дела, те, кто был бы должен это сделать, только усиливали в нем злобу против Нижинского. И вот, после постановки на сцене «Дафниса и Хлои», Фокин в конце концов подал Дягилеву просьбу об увольнении. Он желал порвать все связи с Русским балетом, если у балета будут другие хореографы. На такую уступку Дягилев не мог и не хотел пойти.
Фокин, который после ухода Петипа на пенсию работал при Мариинском театре, но не мог получить должность его официального балетмейстера и мог сочинять собственные работы лишь для благотворительных представлений, теперь, после потрясающего успеха за границей с Русским балетом, наконец был назначен балетмейстером Мариинского театра.
Слух о том, что Фокин собирается уходить, быстро распространился среди артистов труппы, но они не могли поверить в это. Много лет назад, во время второго парижского сезона, он уже угрожал это сделать. Но в тот раз причиной было нарушение одного из его правил. Существовали неписаные обычаи: никакая часть балета или танца не может быть исполнена на бис, и ни один артист не может выходить на аплодисменты во время представления. Однажды вечером «Вакханалия» в «Клеопатре» почему-то была исполнена на бис. Фокин был так огорчен, что немедленно ушел из театра с намерением никогда не возвращаться. Но Дягилев, который был согласен с Фокиным относительно его правил, сурово наказал постановщика, допустившего эту ошибку, и на следующий день вернул Фокина обратно.
Они надеялись, что и теперь произойдет то же самое, но Фокин собрался уходить всерьез. Когда артисты узнали об этом, они решили устроить торжественное прощание с ним. Труппа подарила ему в знак любви вазу с цветами, и было намечено, что подарок преподнесут главные артисты труппы — Нижинский и Карсавина. Но Дягилев велел Нижинскому не делать этого: Фокин, по словам Сергея Павловича, не желал его даже видеть. Поэтому Нижинский, обиженный такой несправедливой злобой, оставался в своей уборной, пока на сцене шла прощальная церемония.
Фокин был глубоко опечален его отсутствием и со слезами на глазах попрощался с остальными артистами балета. Если бы Сергей Павлович разрешил Нижинскому прийти, возможно, вместо специально созданного недоразумения произошло бы примирение, и судьба Русского балета была бы совершенно иной.
Глава 11
«Игры» и «весна священная»
Беспокойный парижский сезон 1912 года подходил к концу. Новые спектакли и громкие споры только что закончились; теперь время и ум Сергея Павловича заполнили светские обязанности и новые художественные планы. Нижинскому тоже нелегко было освободиться от них. Его просто осаждали художники и скульпторы. Его рисовали и делали с него наброски бесчисленные художники со всего мира. Раньше его черты и движения улавливали взглядом и изображали Бланш, Лепап, Серов, Детома и многие другие. Но им приходилось подстерегать для этого минуты, когда Нижинский был свободен, — жест или позу за кулисами или в репетиционном зале. Теперь Роден в числе многих других предложил сделать скульптуру с Нижинского. Было решено, что после утренних упражнений Нижинский будет ходить к Родену в его медонскую мастерскую и позировать.
Начались и походы по магазинам. Нижинский одевался с педантичной аккуратностью, но просто. Одежды у него было мало, и он никогда не имел больше двух костюмов одновременно. Большую часть дня он проводил в театре, одетый в тренировочный костюм. Эта одежда была единственной роскошью, которую он себе позволял. Рубашки для танца ему шил модный парижский и лондонский портной-рубашечник Тремлетт по специальной выкройке, из очаровательного нежного крепдешина пастельных тонов. У него были сотни пар танцевальных туфель. Во время одной из своих поездок по Парижу в автомобиле он обнаружил в маленьком магазинчике на улице Комартен какие-то странные замшевые сандалии, украшенные тесьмой, купил их и носил во время репетиций, когда не танцевал. С этого началась популярность сандалий из Довиля, которые стали сверхмодными.
После премьеры «Синего Бога» Кокто, один из его авторов, подарил Нижинскому золотой карандаш с кабошоном из сапфира, который Вацлав всегда носил с собой. У Нижинского была настоящая страсть к сапфирам, и Сергей Павлович, зная это, при каждом приезде в Париж дарил ему кольцо с сапфиром от Картье.
