Пока прихлебывали его, я все вспоминал вчерашний случай, прокручивал происшедшее, как кинопленку… То, что Петра «шибанула» любовь. — это ясно, тут двух мнений быть не могло. Но интересно, в какой именно момент Амур попал в него своей стрелой? Не тогда же, когда мы бросились поднимать девушку, упавшую с подножки на камни мостовой^ То был естественный порыв — надо помочь человеку… Просто помочь, все равно кому…
Очевидно, Амур вонзил в его сердце стрелочку, размышлял я «научно», когда Петрусь взглянул в лицо девушки! Так ведь и я тогда вскользь отметил, что у нее светлые, зеленоватые глаза. Ну светлые и светлые… А мой-то дружок тогда на площади сразу почему-то обмяк, сник. А она, напротив, удаляясь от него, огрызалась, как подстреленная рысь, и все твердила свое «видчепысь». Но так было вчера, а сегодня Петра будто подменили: вздыбился, встал, как медведь, на задние лапы, прет на меня, рычит… Не говорит, а именно рычит. Значит, смекнул я, любовь может выражаться и так…
Размышляй не размышляй, наблюдай не наблюдай за любыми проявлениями человеческих чувств, а другу надо было помочь. И кинулись мы по городу искать светлоглазую, зеленоглазую.
Рыскали по техникумам, институтам, общежитиям. Заглядывали в витрины фотоателье, где были выставлены снимки: вдруг где-то снята и наша незнакомка? Нашли одну фотографию, кажется, это была она, но квитанции в фотоателье не сохранилось, и нам не могли назвать ее адреса. Шатались по Крещатику, куда по вечерам выходил тогда весь Киев себя показать и на других посмотреть. Народу было столько, что не протолкнуться. Петр, как охотничья собака, вынюхивающая добычу, нервничал, заглядывал в глаза всех встречных девчат — искал те, светлые, зеленоватые…
— Дывысь, як божевильный, — окрестила его поведение какая-то красавица с накрашенными сердечком губами…
Вскоре началась война. В боях Петра тяжело ранили… В госпитале пришлось отнять ногу… Обожженное тело обмотали бинтами… Оказался мой Петрусь вдалеке от линии фронта…
Однажды в их госпиталь пришли студентки эвакуированного с Украины института — давать концерт для раненых. Петро сидел впереди, опираясь на костыль.
Девичье трио запело: «На позицию девушка провожала бойца…» Вернее, пел дуэт — третья певица, светлоглазая, зеленоглазая, молчала… Она неотрывно вглядывалась в раненого, сидевшего в первом ряду. Вглядывалась в глаза, в щелку между бинтами на его лице. Что-то екнуло в ее сердце. Она узнала его по взгляду: это были те же глаза, которые она запомнила тогда, на киевской площади…
Петро сидел съежившись — он боялся, что девушка узнает его, теперь искалеченного, никчемного, как ему казалось… Он решил выйти. Рывком поднялся, костыль скользнул по гладкому кафельному полу, упал… Шлепнулся обратно на стул и Петро…
Первой кинулась помочь ему светлоглазая. Наклонясь за костылем, она, сама того не заметив, оказалась на коленях перед Петром…
Песня оборвалась… послышались хлопки откидных сидений: это на задних рядах поднимались раненые — посмотреть, что там произошло в первом ряду…
— Видчипысь! — словно пароль, шепотом произнес Петро. То единственное слово, услышанное им однажды от незнакомой зеленоглазки еще до войны…
— Шура… — как отзыв на пароль выдохнула девушка, словно отвечая на вопрос, который задал ей Петро тогда, на трамвайном развороте…
Я был на их золотой свадьбе…
По Всесоюзному радио я прочитал роман Вячеслава Шишкова «Емельян Пугачев». Конечно, не весь роман целиком, а отдельные, наиболее яркие, динамичные фрагменты, смонтированные в шесть передач, каждая по 30 минут. Разумеется, готовясь к этой работе, я серьезно изучил все содержание и фактуру литературного произведения. Яркость, самобытность характеров его героев, сочный, я бы сказал, ядреный язык буквально зажигали меня. Я с упоением переходил от текста автора к речи, образу самого Емельки («анпиратора» Петра III), к его живописным сподвижникам — яицким казакам. Так что за то время, что мы делали радиопередачи по роману Шишкова, Емельян Пугачев вошел в меня, я с ним как бы сроднился. У меня уже было свое видение этого персонажа.
И вот спустя три-четыре года прошел слух, что режиссер Алексей Салтыков приступает к постановке на «Мосфильме» картины об этом герое по сценарию Эдуарда Володарского.
Какое счастье достанется кому-то из актеров, думал я. В роли Пугачева — раздолье для фантазии, для выявления широкой амплитуды чувств, действий. Я не испытывал ни малейшей ревности к тем актерам, которые уже пробовались на эту роль. Хотя, конечно же, душа моя была глубоко «взрыхлена» и «размята» материалом пугачевщины, но я не допускал и мысли участвовать в пробных съемках — стар для этой роли, думал я. Одно дело радио — там голос, интонация… а на экране ведь еще и лицо, и пластика.
Да еще и молодцеватая езда на лошади… Куда мне с травмированным позвоночником… Одним словом, «и ня думай, и ня мысли…» Так я внушил себе — так и жил.
И вдруг однажды… Резко открылась дверь в класс, где я вел урок по мастерству актера со студентами ВГИКа, и второй режиссер будущего фильма Геннадий Морозов жестами стал умолять меня выйти в коридор… Там он и директор картины Юрий Носиков, перебивая друг друга, сообщили мне:
— Поздравляем!.. Вы утверждены без пробы на роль Пугачева.
— Съемки в Суздале, в Переславле-Залесском, в Белоруссии — в Смолевичах…
В кинопроизводстве мне со многим приходилось сталкиваться, так что, казалось бы, удивить меня уже ничто не могло. Но такой «пожар» я видел впервые…
— Кого уже пробовали? — спросил я.
— Писателя Бориса Кулика и Владимира Высоцкого… Но их не утвердили…
Кулика я не знал, а Высоцкий, как мне казалось, кандидатура была весьма подходящая на роль… Но чего в кино не бывает? Сколько раз и меня не утверждали, не объясняя почему, а если и объясняли, то штампом: не вписываетесь в ансамбль, не соответствуете в смысле портретного сходства…
— Как к этому относится Салтыков?
— Он нас и послал. Ждет вашего согласия, — взволнованно сообщали режиссер и директор.
— Передайте Алексею Александровичу, что я подумаю…
Сутки я провел как в лихорадке. Мысли скакали: почему?
Салтыков, зная меня по работе с ним в «Сибирячке», не предложил мне пробу раньше? Какая связь между Матвеевым и Высоцким? Если наши темпераменты и похожи в чем-то, то в остальном — в возрасте, росте и манере актерского исполнения — мы совершенно разные.
И готов ли я, очертя голову, кидаться в море не только исторических, но и современных обстоятельств? Как отнесется к моей кандидатуре сценарист Володарский? Ведь я знаю себя: не могу работать, если нет веры в меня. Как говорится, «в неволе не размножаюсь».
