После свадьбы Егоров ежедневно навещал молодых — как сам он объяснял, чтобы смягчать возможные противоречия между свекровью и снохой, справедливо полагая, что напряжение в отношениях между ними вынудит Эдуарда пореже бывать дома. Но однажды разъяренная домашней обстановкой Софья Фроловна набросилась на благодетеля-доктора, обвинив его в том, что он заискивает перед необходимым их команде Эдиком, вместо того, чтобы воспитывать его. Егоров был обижен в лучших чувствах и заявил, что ноги его в этом скандальном доме не будет. И он действительно перестал ходить к Стрельцовым. Но свои наблюдения за их домом продолжил, о чем откровенно рассказал следователю.
«Мне казалось, — продолжает Алла, — что Эдик должен быть как будто старше, что вроде я должна бы его слушаться. Были мы однажды в одной компании возрастной. С футболистом, у которого прозвище „Чепчик“…»
Последнее замечание показывает, сколь далека от футбола была молодая жена Стрельцова.
«Чепчик» — знаменитейший, выдающийся футболист сороковых годов, звезда послевоенного «Динамо» Василий Трофимов, высоко чтимый Эдиком с детства. Я удивился, услышав от Аллы о такой встрече. Дело даже не в самом Василии Дмитриевиче — одном из немногих, кто относился к Стрельцову без особых восторгов: с его точки зрения, Стрельцов мало двигался, а «Чепец» помешан был на скорости в действиях форварда. Дело в его супруге — Оксане Николаевне — красивой, стильной даме, весьма ценившей воспитание и респектабельность в людях: Трофимовы в футбольной среде очень мало с кем общались. Кроме того, Оксана Николаевна замечательна была тем, что мужниными делами занималась не просто заинтересованно, но властно. Мир футбола обошла ее фраза: «Нет, мы с Васильком на левом краю играть не будем…»
Алла не помнит, «были ли мы у него или он был там же, где мы, но вот жена „Чепчика“ сидела напротив меня. Она так посмотрела и говорит: „Он же вас совсем не слушается, это плохо!“
Конечно, плохо… Мы возвращались из гостей почти всегда порознь. Я не могла с ним рядом идти — мне было стыдно. Останавливался с кем угодно. Лишь бы поговорить. А останавливает каждый встречный. Хлопают по плечам: «Ах, Эдик!» То-се. Короче говоря, Софья Фроловна опять мне выговаривает: «Вот, ты тоже… Я думала, помощница, а ты… Все вот безрадостно!»
Действительно безрадостно.
Она мне говорит: «Нечего дурью мучиться, надо делать аборт. Вот тебе полсотня, и иди, моя дорогая доченька, к маме».
Самое удивительное, я не знаю, может, я под Богом все время хожу или, может быть, я была не такая умная — я легко переносила это все. У меня все это прошло без единой слезы.
Вышла я от них с авосечкой, с сумкой книг (я опять поступила в институт, теперь в стоматологический) и пошла домой. Первым делом я разменяла эту Софьи Фроловны полсотню. Купила себе мороженое, потом я купила ему что-то. Пришла домой, а тут меня моя мама начала грызть: «Если жизнь не получилась, то этот ребенок не нужен. Завтра пойдем в больницу». Я в ужасе. Выручил меня мой младший братишка. Смотрел, смотрел на эту картину, потом сказал: «Никуда она не пойдет. Пусть родит!» Так я осталась дома, и стали мы жить-поживать.
Между прочим, когда я уходила от них, он лежал в коридоре на диване, повернувшись лицом к стене. Эдик все знал, что происходит. Значит, он со всем этим был согласен, а почему — не знаю. Потом, намного позже, выяснилось, что он меня не забывал…
Я пошла в декрет, и меня разыскивали, ну не начальство, а всякие профкомы, парткомы зиловские. Разыскали меня, и, видимо, совсем было дело «швах» с ним. И они стали уговаривать Софью Фроловну во что бы то ни стало нас помирить. Ну пропадает парень, ну что же это такое. И как-то так все устроили через одну мою приятельницу (в профкоме ЗИЛа она работала), что мы идем с ней по Автозаводской (я даже не знала, что он переехал в другую квартиру из одного дома в другой, прямо напротив) (интересно, знала или не знала Алла, что заводские начальники предоставили квартиру, рассчитывая укрепить этим брак с ней Эдика. — А. Н.), и меня здесь останавливает один такой товарищ — Сергей Александрович Кулаков: «Аллочка, здравствуй! Мы сейчас вот пойдем в гости, давай быстренько». Ну, я чувствую, конечно, в чем дело — сразу догадалась.
Там что-то такое невообразимое. Я даже не поняла. Много мужчин, а моя Софья Фроловна что-то такое на них кричит в истерике. Как я теперь понимаю, примирения со мной ей не хотелось.
По серости своей, она, наверное, думала — уж какая может быть жизнь с этой невесткой, раз она так со мной поступила.
Но я осталась, такая нежеланная своей свекрови, и прожила я там еще «очень много» — две недели. Мы проели мои декретные деньги. Мне не давали ни сковородки, ни кастрюльки, ни соль — я побежала все это закупать. Я начала создавать семью. А день и ночь мне звонили какие-то барышни, дома ли Эдик, и даже в квартиру стучались. Открываю дверь с таким животом, а там стоит… в какой-то драной шубке заячьей: «А мне Эдика». Может быть, какая-нибудь дама и взяла бы веник, и прогнала бы, а я считала, что мне невозможно изменить. И это просто какая-то шваль ходит. Лифтерши мне все время говорили: «Аллочка, да что же ты их не гонишь-то?» Вот одна до двенадцати ночи простояла — караулила. Он от нее и туда, и сюда: «Отстань, я иду домой, никуда не пойду». А та прямо молила вся в слезах: «Брата провожаю. Ради Бога, пойдем!» И увела… Три дня он пропадал. А со мной все эти три дня торпедовский доктор Егоров провел, потому что Софья Фроловна ко мне даже в комнату не заходила. Доктор успокаивал: «Найдется». Спрашивает: «Ты кого хочешь?» Я говорю: «Мальчика». — «Ну вот, а я куклу тебе купил». Апельсины приносил…
И все-таки Эдик нашелся. В совершенно непотребном виде. Сразу в глаза бросалось, что парень где-то, ну чуть ли даже не на помойке валялся. Все мне уже это стало так противно. Думаю, завтра ухожу, а он…
Завтра его хватают и везут в Сочи на сборы. Февраль.
Я и сплю, и не сплю. И вдруг ко мне в комнату входит Софья Фроловна. Я зажмурилась сразу и делаю вид, что все-таки сплю. Она у меня из сумки вытащила ключи, а когда я открыла глаза, говорит: «Хватит, я не останусь с тобой. Иди домой».
Почему такая была жестокость, я не знаю, не могу этого объяснить. Потому что у меня для этой женщины есть и хорошие слова: она была очень приятная, можно было с ней и поговорить. Она очень аккуратная, прекрасная хозяйка. Очень вкусно готовила и при всей ее бывшей бедности даже непонятно, откуда у нее такое умение было накрыть на стол, встретить людей, посмеяться. Правда, все это время я никогда не видела у нее родственников, она никого не жаловала. Я ничего не поняла в этой семье. Ну что же делать, до свидания. Я ухожу.
