И вот с 1953 года мы на целых десять лет получили над собой «инициативного» антисемита, а по уровню мышления и образованию, увы, чисто «местечкового» наглеца. «Я все могу! я во всем понимаю! Хотите всю русскую культуру лично перетопчу?!» — и ведь в прямом смысле топтал — в бешенстве по замечательным картинам ногами. Сам я своими глазами, как верный пес, стоя за спиной Фурцевой (такая была работа), в ужасе видел этот шабаш своего тощашнего шефа в Манеже, тогда Центральном выставочном зале. Он сбросил под ноги и топтал картины Филонова. А как с кулаками он накинулся на скульптора Эрнста Неизвестного, чья круто еврейская физиономия пришлась Хрущеву «не по ндраву»?!
Мне скажут: — Как?! ты поднимаешь руку на Хрущева? а ведь при нем «шестидесятники» дали нам свободу.
Но вспомним, какую свободу. Кухонную! При нем да — стало можно между собой, но только у себя дома на кухнях, что-то говорить. Сажали студентов пачками, а еще больше отправляли в армию. Я потерял так многих друзей и в МГУ и во ВГИКе. Едва друга Гену Шпаликова, потом известного киносценариста, удалось «прикрыть». А стоило, например, Владимиру Осипову прочитать православные стихи возле памятника Маяковскому, как ему дали срок, который он отсидит от звонка до звонка (христиан советская антихристова власть не миловала!) — с 6 октября 1961-го по 5 октября 1968-го года. Семь лет за упоминание Христа!
Только на собственных кухнях и была Оттепель (термин Оренбурга, евреями активно подхваченный!). Маленькая Свобода, что хочешь, в междусобойчиках шепотком говорить. «Жучков-подслушек» у чекистов на всех уже не хватало. За одни разговоры уже, как прежде в жестокие сталинские времена, никого не сажали. Так тогда и шутили все: «У нас в стране Кухонная Свобода».
Кухонная Свобода — жуткая свобода. Она внесла в нашу жизнь двуличие — сознательное фарисейство, когда говоришь одно, а про себя думаешь другое. Именно на кухнях под рюмочку и закуску лопнули советские убеждения. Кто-то хотел назад к Сталину, кто-то вперед к «социализму с человеческом лицом». Но все постоянно фальшивили сами, говорили дома одно, а на работе другое, и детей приучали фальшивить, а практически просто лишали детей хоть каких-то духовных жизненных устоев. Самое отвратительное, что наибольшими фарисеями были партийные функционеры. При Сталине была высокая трагедия советской власти, при Хрущеве началась ее жалкая комедия. Расходились, отпускали всякие тормоза на кухнях — и молчали на собраниях и в прессе в тряпочку, только поддакивали любому партийному вздору. Всем даже в голову не приходило как-то «вякйуть». Какая-нибудь бойкая бабенка, секретарь парткома на собрании соловьем за «родную советскую власть» заливается, а на кухне у тебя она же почем зря эту самую «родную» честит и, как на Западе, где она туристом побывала, все распрекрасно живут, восхищается.
Нет, конечно, все-таки строптивцы «не от мира сего» нашлись. Больше как клиенты психиатрических института Сербского и больницы Ганнушкина. А в реальности публично «вякающих», публично недовольных советской властью было при Хрущеве очень немного — меньше 0,001 %. Они придумали «самиздат». Размножали на машинке свои строптивые мысли. Таких публично сторонились, боялись «самиздат» взять — прочитать. Но втайне все их очень уважали и считали героями. Официоз их обзывал «инакомыслящими» или на западный лад «диссидентами».
Свалив монументальную фигуру Великого Кавказца (какой бы он зверь ни был, но он-то был Великим Зверем!), Хрущев целиком окунулся в троцкистскую идею — пожертвовав Россией, раздуть «мировой пожар». Сорил деньгами направо и налево, весь сталинский золотой запас профукал, поддерживая карликовые компартии по всему миру. Знаю об этом хорошо, потому что сам, работая в АПН, нахлынувших «просителей» с Запада и Востока «сопровождал». Во время Карибского конфликта, когда Кузькина Мать завез ракеты на Кубу, только Божье чудо и Политбюро, набравшееся от отчаяния храбрости и дружно схватившее поджигателя за руку, спасли мир от атомного апокалипсиса. Это была жуткая тайна хрущевской «Оттепели», но теперь ее уже все знают.
Параллельно внутренний бытовой «антисемитизм» жег нутро Хрущеву, не давал местечковому Никитке «Перельмутеру» покоя. В мае-августе 1956-го года, сразу после двадцатого съезда, Хрущев на потоке, без обиняков внушал устремившимся в СССР на поклон и за «интернациональными» денежными субсидиями делегациям братских компартий: «В начале революции у нас было много евреев в руководящих органах партии и правительства. Но если теперь евреи захотели бы занимать первые места в наших республиках, это, конечно, вызвало бы неудовольствие среди коренных жителей. Если еврей назначается на высокий пост и окружает себя, как это они обычно делают, сотрудниками-евреями, это естественно вызывает зависть и враждебные чувства к евреям». И затем, якобы нечаянно касаясь «вопроса о хороших и дурных чертах у каждого народа», Хрущев последовательно останавливался на дурных чертах у одних только евреев и подчеркивал прежде всего, — цитирую, — «ненадежность «их» в политическом отношении». Тогда же сразу все эти вполне откровенные «антисемитские» высказывания товарища Хрущева появились за рубежом в широкой печати. Одни публикации переводчика французской делегации Пьера Лошака (Париж, май 1957) и широко распространяемой «Еврейской жизни» (февраль, 1957) как воду взбаламутили! Евреи всполошились.
Но Хрущев продолжал упорно гнуть активно «антисемитскую» линию. Он даже убрал своего духовного отца-покровителя Лазаря Моисеевича Кагановича, подобравшего его в троцкистском «отсеве» и слепившего из него — мелкой сошки фигуру неистового ревнителя воли Сталина (особенно при «чистках»!) и сталинского соратника. Впрочем, ведь так же неблагодарно поступил Хрущев и с самим Сталиным, с друзьями Берией и Маленковым.
Но для нашей темы сейчас важно не это. Не то, как Хрущев поступил с товарищем Сталиным и товарищем Кагановичем. А то, что именно товарищ Хрущев возвел всем удобную теоретическую крышу для «законного» антисемитизма — государственную «моду на борьбу с сионизмом» (Солженицын). Этой «крышей» для того, чтобы вволю погромить евреев, стали все активно пользоваться, не боясь уже судебного преследования за «антисемитизм». Преследование за антисемитизм было одним из первых актов советской (оккупационной еврейской?) власти. А 27 июля 1918 года (сразу за расстрелом царской семьи) был издан закон: «ставить активных антисемитов “вне закона”, то есть расстреливать». Под этим крылышком евреи себя прекрасно чувствовали: как под охранной грамотой для особо привилегированного сословия — чуть что: вопли об антисемитизме. Еврейская популяция размножилась и обустраивала себя в самых злачных местах наверху русского общества, как животные из красной книги, которых нельзя трогать. С хрущевским введением особого нового термина «антисионизм» воспрянули все — и достойные идеологические борцы, сражавшиеся с еврейским Духом, и замшелые бытовые антисемиты, которым у евреев крутой нос или мокрые губы не по «ндраву». Привилегированное положение евреев, наконец-то, закончилось. В этом была несомненная великая польза от «моды на борьбу с сионизмом». Но были в объявленной «антисемитом» Хрущевым моде и свои крупные издержки — внешнеполитические.
