Чкалов попросил папиросу и с чувством облегчения закурил.
— Как мы сошлись с Егором?.. Работая над испытанием новых конструкций, я все время думал о совершении какого-нибудь рекордного перелета. Этот случай вскоре представился. Как известно, Байдуков летел вторым пилотом с Героем Советского Союза Леваневским. По ряду причин им пришлось возвратиться обратно. Машину отправили на завод. И вот в начале 1936 года мы вместе с Байдуковым задумали на этой самой машине свершить рекордный беспосадочный перелёт. После рабочих полётов Егор заходил ко мне на Ленинградское шоссе, или я шёл к нему на квартиру, в Вадковский переулок, и там мы обсуждали все возможности и вероятности будущего перелёта. Вместе с Беляковым мы разработали наш план в малейших деталях.
Полёт был выполнен нормально. Мы решили поставленную задачу. Во время перелета и всех событий, связанных с ним, наша тройка окрепла, и я ещё больше привязался к Егору и Саше. Тут на деле я получил полное подтверждение их высокого класса как мастеров слепых полётов.
Оглядев недовольно серое, закиданное мокрыми овчинами облаков неуютное небо, Чкалов добавил:
— Но что тут толковать: Мы с Байдуковым просто обыкновенная физическая сила. А вот наша учёная сила — это Беляков. Удивительная голова! Когда Саша даёт курс, мы всегда спокойны. Мы доверяем ему больше, нежели приборам. Он и штурман первоклассный, и лётчик талантливый. Это сложное искусство — по солнцу, по ветру да по звёздам прокладывать дорогу в небе! Беляков — настойчивый, смелый, мужественный товарищ. Ему мы также многим обязаны в чёткости перелёта…
— Всё?
— Всё! — кивнул головой Чкалов.
Корреспондент в кепке недоумённо пощупал выпачканными в чернилах пальцами свой заросший щетиной, неопрятный подбородок и, переглянувшись с приятелем, громко рассмеялся.
— Любопытно бы узнать, а Валерий Павлович Чкалов принимал какое-нибудь участие в этом перелёте?
О себе Чкалов не сказал ни слова.
Нежнейшая полоса серебристого моря, будто занавеска, пересекает окно просторной веранды.
— Николай Островский приглашает в гости на новую дачу, поедем? — спрашиваю у Чкалова по телефону.
— С большой охотой.
Третьего дня Чкалов простудился и потерял голос, он говорит хрипло, с трудом.
Сегодня Островский будет выступать по радио: еду к нему пораньше — предупредить о встрече с героями, попутно надо заехать за испанским лётчиком. Это — сюрприз.
Белая дача, похожая на лёгкий парусник с открытой палубой, поставлена на взгорье, недалеко от нового моста. У входа, вытянувшись в струнку, стоят бессменные часовые — два тонких кипариса.
В это утро, как и обычно, Николая перенесли на веранду: слушать долетающий сюда гул волн для него большое удовольствие. Лежа на тахте с открытыми незрячими глазами и вслушиваясь в задумчивый шелест листвы, он нервно перебирал своими тонкими подвижными пальцами край одеяла.
— Мама, а когда должны включить микрофон? Я так волнуюсь: в первый раз по радио. Всю ночь не спал, боялся, чтобы речь из головы не вылетела…
Ольга Осиповна, держа в руке газету с очередной сводкой военных действий в Испании, переставляла на карте булавки с разноцветными флажками.
— Говорили, в двенадцать.
Осторожно открываю стеклянную дверь веранды.
— С добрым утром!
— Это ты? — Николай сразу умолкает, прислушиваясь. — А кто с тобой?
— Испанский лётчик.
— Лётчик из Испании! — Островский весь встрепенулся, ожил, засиял. — Убей меня бог, но это же чудеса! Мы только что с мамой говорили об испанских событиях. Садитесь, друзья, и немедля ни одной минуты рассказывайте, что там в Испании. Хорошо ли дерутся бойцы Интернациональной бригады? Как имя товарища? Почему он оказался здесь?
— Зовут его Родриго Гарсиа. В Сочи он лечится после тяжёлого ранения. У него перебита рука…
— По-русски он говорит?
— Ньемного, — ответил, улыбаясь, Родриго.
— О, в таком случае скорей расскажите обо всем, что происходит у вас там, на фронте, — взмолился Островский. — Мы так переживаем все ваши события. Как там воюет мой задушевный друг генерал Лукач?
— Генерал Люкач любимец республики Испанья…
С восторгом продолжая разглядывать Островского, испанец осторожно, чтобы не скрипнуть, присел на краешек соломенного кресла; из-под чёрных широких его бровей сверкали живые, полные жгучего любопытства глаза.
— Генерал Люкач вас передаёт свой боевой салюда!
— Щиро дякую, як кажут у нас на Украини!
Боясь утомить больного писателя, Родриго сжато рассказал о последних событиях в Испании.
Зазвонил телефон, с радиостанции просили дать пробу. Микрофон, укреплённый на спинке стула, пододвинули поближе к постели Николая.
На дворе прогудел автомобильный сигнал. Ольга Осиповна внесла на подносе фрукты и вино.
— Коля, к тебе гости.
— Кто там?
Герои уже поднимались по лестнице. Первым вошел Чкалов, за ним Беляков и Байдуков. Гарсиа почтительно встал.
— Знакомьтесь, друзья! Это — мама Николая…
Чкалов поклонился и поцеловал Ольге Осиповне руку.
— Матери, вырастившей такого славного сына… — прогудел он простуженно. — Ну, как вам тут живётся на новой даче?
— Спасибо.
— Волшебно, даже соловей по утрам поет, — улыбаясь ответил Островский. — Устраивается на сосне как раз против моего окна и начинает давать концерты. Работаем с ним вдвоём, в одном строю…
— Вдвоем, в одном строю, и славно получается.
Чкалов поднял голову, будто хотел увидеть на сосне соловья.
Островский невидящими глазами глядел в ту сторону, где находился Чкалов.
— Валерий Павлович, вы какого года рождения?
— Девятьсот четвертого.
— Выходит, мы одногодки! Тогда разреши перейти с тобой на ты, — предложил Островский. — Ничего не имеешь против?
— Отчего же, я с удовольствием! — Чкалов опустился в затрещавшее под ним соломенное кресло и полез в карман за портсигаром. — Однако я представлял, что ты не такой… Ну, как бы это сказать, ну, веселый…
Островский чистосердечно, от всей души рассмеялся, и было удивительно, откуда в этом навсегда прикованном к постели, обреченном на вечную неподвижность человеке столько брызжущей, лучистой жизнерадостности.
— Нашего брата, старого комсомольца, голой рукой не визьмёшь, — по-украински ответил Островский. — Мне некоторые врачи предсказывали, что я проживу лишь полтора года. А я сказал: ошибаетесь, проживу три! По их предсказаниям, я должен был уже умереть. Но — выжил. И вот теперь все на свете, даже физическую боль принимаю, как премию. Раз я ощущаю боль, значит я живу! А это — самое главное…
