Хотите верьте, хотите нет, но я не люблю порнографии, детально го описания половых актов, органов и занимаемых положений. И если описываю этот случай, то только потому, что он кажется мне незаурядным. Во всяком случае в моей скромной практике ничего подобного ни до, ни после не встречалось.
…Когда это случилось, мне показалось, что меня ошпарили кипятком. Или дали очередь из пулемета. Тугая пульсирующая струя прострочила мне весь живот, заляпала грудь и достала до подбородка. Источник извержения бился в моих руках, как рыба. Я инстинктивно отвела его в сторону, и струя ударила в стену, обдавая меня рикошетом. И даже когда я наконец справилась с положением, источник этого фонтана, этого гейзера, все еще трепетал, пульсировал, содрогался, извергая накопленное за всю жизнь и дырявя меня насквозь. В этот момент я завыла волчицей, оплела его руками и ногами, желая втянуть его всего в себя, внутрь, и лопнула и низверглась куда-то в бездну.
Он поник на мне и затих, я – тоже, и мне показа лось, что я умерла.
Я очнулась оттого, что он целовал мои глаза и бормотал какие-то невнятные извинения за то, что «так получилось».
– Как так? – спросила я.
– Ну так, – сказал он.
Я стала допытываться и потратила много усилий, прежде чем осознала: он не понял, что кончил, и думал, что обмочился.
Я не стала над ним смеяться и спросила, неужели у него за его двадцать восемь лет. не было ни одной женщины.
– Я слишком много учился, – сказал он смущенно.
– Но тебе же хотелось?
– Хотелось, но я думал, что это стыдно, и скрывал.
– Хорошо, – сказала я, – но обычно мальчики, которые стесняются, умеют помогать себе сами.
Оказалось, он не знал и этого, и единственный знакомый ему вид половой жизни был – ночные поллюции, но «это совсем другое».
Ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день никто нас не видел на пляже. Мы не покидали нашей квартиры, и он не слезал с меня, потеряв всякий стыд сразу, как будто сбросил его вместе с одеждой. Мы слипались днем и ночью, на кровати, на полу, на подоконнике, под столом, во всех возможных позициях, ничего не ели, но пили много воды. У меня уже все болело, я изнемогала, я бегала от него, прикрываясь руками, он ловил меня, загнав куда-нибудь в угол, валил, разводил в стороны руки и вламывался, как бандит.
У меня бурлило в животе, мой несчастный орган пылал как вулкан и выворачивался наизнанку, извергая из себя пену, клокоча, хлюпая, производя другие ужасно неприличные звуки.
Стояла неимоверная жара, комната к вечеру накалялась, мы плавали в поту и во всем, что из нас изливалось, простыня была в безобразных разводах, которые, подсыхая, громко хрустели.
Иногда, совсем обезумев, я кричала ему: «Негодяй! Дай мне хотя бы пописать!» – и убегала в наш совмещенный санузел. Он настигал меня там и поторапливал, нетерпеливо тычась во все, что ему представлялось для этого подходящим (а подходящим ему казалось для этого все).
Безумие это продолжалось недели полторы, и за это время он ни разу не вспомнил ни про квазары, ни про пульсары. Как-то утром он, совершенно изможденный, спал, а я пошла в ванную и, глянув в зеркало, ахнула.
Боже! Худая, облезлая, губы опухли, сиськи висят, живот впал, волосы на лобке всклокочены, но самое ужасное, на моих ногах, до того стройных и лишь слегка покрытых золотистым пушком, появились черные волосы, и два отвратительных закрученных волоска я нашла и с ненавистью выдрала между грудями.
Вернувшись в комнату, я надела сарафан – висит, как на вешалке. Еще раз глянула на ноги – ужас.
Он открыл глаза и смотрел на меня, не узнавая, – забыл, должно быть, как я выгляжу одетая.
– Вставай! – сказала я ему решительно. – Вставай и пойдем.
– Куда?
– В ресторан.
Он поискал на стуле часы, но не нашел.
– Завтракать или ужинать?
– И обедать тоже.
На улице меня буквально качало, как после долгого путешествия по морю. Не дойдя до рынка, встретили Люську, она тащила черешню в газетном кульке.
– Милые, да куда же вы подевались? – залопотала она. – А я думала, вы умотали в Москву или утонули. Господи, Лизка, да он же тебя совсем зае…! [16]
– Дура, похабница! – сказала я. – Что ты вопишь на всю улицу!
Егор бесстыдно смотрел то на Люську, то на меня и ухмылялся самодовольно.
Зиновий Матвеевич Мыркин сказал В.В., что он его обязательно примет, но не здесь, не в ДРТ, а в «Литературной газете», там он заменяет Котова. Кто такой Котов, В.В. не знал, но речь, без сомнения, шла о человеке значительном. Потому что было сказано просто «Котов», без прибавления звания или должности, значит, ясно, что речь идет о Котове, которого знают все. Все, кроме В.В., который о Котове ничего отродясь не слыхал.
Точно в назначенное время у входа в «Литературную газету» В.В. был остановлен вахтером, который выспросил, кто он и куда идет. В.В. объяснил, что идет к Мыркину, который временно заменяет Котова.
– Ах, Котова! – Вахтер заглянул в какой-то список и – пропустил.
В лифте В.В. поднимался вместе с полной женщиной, державшей на растопыренных руках ворох бумаг, сверху прижимая их подбородком. Она доехала до четвертого этажа, локтем или животом как-то открыла лифт, вышла, затем железную дверь толкнула назад ногой. Он сомкнул внутренние деревянные дверцы, нажал на кнопку шестого этажа. По дороге быстро вытащил из-за пазухи общую тетрадь. На шестом этаже растворил деревянные дверцы, а перед железной дверью задумался, не зная, как поступить. Ручки нет, есть загогулина, вероятно, для открытия двери, ну а вдруг это не то? Вдруг он на это нажмет, и лифт вместе с ним рухнет?
Почему же он не посмотрел, как поступила та женщина?
Мимо зацокала каблуками еще одна.
– Извините, я не москвич, я первый раз в жизни еду в лифте. Я не знаю, как выйти.
Она посмотрела на него с большим любопытством. Возможно, впервые видела столь дикого человека. Она улыбнулась и показала, что делать.
Дверь с табличкой «В.Ф.Котов» он нашел без труда. Постучался. Дверь распахнулась, и в проеме с телефонной трубкой в руках появился Зиновий Матвеевич в рубашке со сдвинутым набок галстуком (пиджак на спинке стула), чем-то воодушевленный и озабоченный.
– Ах, это вы! Заходите. Садитесь, я договорю по телефону.
В.В. скромно опустился на стул, приставленный к стене. Положил на колени тетрадь. Огляделся. Кабинет небольшой. Такому известному человеку, каким был, очевидно, Котов, могли бы выделить что-нибудь посолидней. Стены белые с желтизной, слева от окна портрет Маяковского. Стол покрыт грудой бумаг, наваленных на него в виде стога. На вершине стога лежит портфель – один из двух замков оторван, ручка подвязана шпагатом.
