и обращаться ко всем, кто только может вмешаться и изменит ь неправильное решение Особ. Совещания. На мои заявления я вряд ли получу ответ, а на ваши — вы получите обязательно. Когда я буду иметь твое письмо, я сумею ориентироваться и начну тоже писать свои заявления и жалобы. Здесь разрешают посылать письма только 1 раз в 3 месяца, получать же могу без ограничения. Поэтому прошу тебя, моя женушка, пиши, чем чаще и подробнее, тем лучше. Каждое письмо твое доставит мне единственную и большую радость. Вышли мне все свои и Марика фотографии, хочу вас видеть и смотреть на вас. Обо мне не беспокойся. Здоровье мое, правда, не ахти какое, но держусь бодро и крепко. Начал работать. С 1/1—41 г. лагерь начинает стр-во большого Гидролизного завода в Канске. Я взят на учет и закреплен за строительством — с 1/1, очевидно, буду использован по специальности. Пока же работаю в произв. — технич. части лагеря — пом. бухгалтера. Необычно, после 3-х лет сидки, было сесть за стол, но ничего — привыкаю вновь.
Не знаю, буду ли я отправлен в Норильск, куда имел назначение. Думаю, что останусь здесь, во— 1-х из-за здоровья, во—2-х — вдруг закрепят на работе в Канском лагере. Это будет видно потом, пока что я здесь буду, наверное, до весны. Плохо совсем с табаком — курить нечего, да и питания не хватает. Прошу тебя, моя Лика, вышли мне посылку. Главное — табак, сахар и жиры. Говорят, что из Москвы нельзя посылать — не принимают, но может быть, удастся? Посылки, что ты выслала на Камчатку, я не получил — уехал. Подай заявление на почтамт, чтобы тебе вернули их обратно, пусть запросят по телеграфу, а то пропадут. Из вещей мне нужно только: 2 пары теплого и 2 пары простого белья, 3 пары носков простых и 2 пары теплых. Больше ничего пока что из вещей не нужно. Я одет хорошо. Петя перед отъездом дал мне полушубок, ватный костюм, резиновые сапоги, пару белья, был я у него дома (с конвоиром), видел Виктора Бужко, Финогенова. Николай Иванович обещал мне быть в декабре м-це у А. И. Микояна и говорить обо мне. Емельянов тоже должен быть в Москве. Обратись к нему за помощью. Дорогая Лидуха, я написал с дороги, 7/XI, письмо родным. Я категорически просил установить с тобой нормальные родственные отношения, поругал их за всё. Ты не держи обиды на них — все вы болеете за меня, всем тяжело, надо друг другу помогать.
Сберкнижку я сдал 28/Х в Петропавловскую горсберкассу, получил квитанцию, как только там получат твое письменное заявление о переводе вклада в Москву, это будет сразу же сделано. Получила ли ты его уже? Денег пока что мне не нужно, купить нечего, об этом я напишу потом.
Сейчас я тороплюсь отправить тебе это письмо. Извини, что коротко и сухо. Милая моя, родная женушка! Мой дорогой сынка! Все мои мысли и чувства только и только с вами. Всегда и постоянно.
Жду от тебя, моя Лидуха, письма подробнейшего, фотографии и посылку (да, еще нужны мне валенки) с табаком и вкусными, сытными вещами, которых я не пробовал 3 года.
Целую вас крепко, крепко.
10/XII—40 г. Ваш муж и отец
Сема.
Привет всем, всем родным. Особый — маме Александре Даниловне.
Проси всех писать мне. Привет моим родным. Еще раз целую крепко.
Твой Сема.
У этого письма, как и у первого, мощная витальность — как теперь бы сказали. Человек борется, это видно и это заслуживает восхищения. Он опять не так мудр, чтобы понимать, что у него нет никаких шансов. Ему, видите ли, «помешали этапы». Он еще не созрел «после трех лет сидки», чтобы горестно махнуть на себя рукой — «бесполезно» просить, «бесполезно» унижаться, всё, в сущности, «бесполезно». Это — не его надежда умирает последней. Нет, последним умирает сам человек. А покуда я жив, буду лететь в пропасть с верой, что воспарю, не разобьюсь, не подохну. Но уже появляется чисто зэковский скепсис: «я вряд ли получу ответ», уже чуть-чуть проглянул темный тюремный опыт: очень осторожно спрашивает о «товарищах», не уверен… И был прав: насколько я знаю — никто к маме не пришел. Люди боялись. А чего? НКВД? Берии? Иосифа Виссарионовича?..
Нет, прежде всего боялись друг друга. Боялись ОБЩЕНИЯ. Конечно, не все. Вот упомянутый «Петя» — это, знамо дело, Петя Склянский — от мамы не раз потом я слышал это сочетание, — кажется, один-единственный подал сигнал — то ли позвонил, то ли все же тайно встретился с мамой… Но домой к нам никто ни ногой, и это понятно: кому хотелось еще раз загреметь, вдруг донесут, вдруг усмотрят в таком визите «организацию»?!
И еще. Отец знает, чувствует нелады между женой и сестрами — Пашей и Розой, а также со своей престарелой больной матерью. «Я категорически просил установить с тобой нормальные родственные отношения» — как бы не так! Мы увидим еще, как конфликт будет расти, этот снежный ком, затем покатится со своего нагромождения и придавит всех участников… Отец чуток к этой опасности и недаром называет бабушку мою — Александру Даниловну — «мамой», — находясь в отдалении, он знает, откуда ветер дует, и стремится загасить огонек вражды, — тонкий психологический ход: «вторая мама», теща то есть, должна клюнуть на эту деликатно проявленную «родноту», ей деваться некуда будет, она перестанет поносить моих сестер и маму… Ах, если бы оно так и вышло!..
Канск, 12/XII — 1940 г.
Здравствуй, моя любимая женушка! Вот уже и 4-й год пошел… Сколько, сколько пережито! Да что еще впереди? Нужно ли мне говорить тебе о моей полной невиновности? Ведь ты, моя дорогая, знаешь меня и мою жизнь. Ты знаешь, как безоговорочно всегда я был предан партии, Советской власти, как больше всех на свете я уважал и любил нашего Сталина. Ты знаешь, как я презирал, ненавидел любое, малейшее отклонение от линии партии, от указаний вождя, как я болезненно воспринимал всякое нарушение государственной дисциплины, коммунистической этики, морали. Все то, что касалось жизни нашего Советского народа, социалистического строительства, нашего государства и той небольшой работы, которую я выполнял, где бы я ни находился, — все это было больше чем личным моим делом. Честно я могу сказать, что был непартийным большевиком и дороже всего была для меня мечта о вступлении в партию.
