— Ты француз, почему же ты жалуешься бельгийскому консулу?
В кресле сидел мужчина лет пятидесяти, одетый в белое, с очень светлыми волосами на круглом, розовом и свежем лице; на его коленях лежал кожаный портфель. Я сразу понял, в чем дело:
— Вы утверждаете, что я — француз. Верно, я бежал от французского закона, но я бельгиец.
— А! Видите? — сказал консул.
— Почему ты раньше об этом не заявил?
— Это ничего не меняло. На вашей земле я не совершил никакого преступления, кроме побега, но это естественно для каждого заключенного.
— Хорошо, мы возвратим тебя к твоим друзьям. Но, синьор консул, должен вас предупредить, что после первой же попытки бежать он вернется в карцер.
— Спасибо, господин консул, — сказал я по-французски, когда начальник вышел. — Большое спасибо за заботу обо мне.
— Боже! Сколько вам пришлось выстрадать в этом ужасном карцере! Идите скорее, прежде чем это животное передумает. Я буду навещать вас. До свидания.
По лицам моих друзей я понял, что выгляжу ужасно.
— Ведь это не ты! Что сделали с тобой эти сволочи?
— Говори с нами, скажи что-нибудь. Ты что, ослеп?
— Что случилось с твоими глазами? Почему ты открываешь и закрываешь их каждую секунду?
— Они болят от дневного света, потому что привыкли к темноте.
— От тебя несет гнилью, непостижимо!
Я разделся догола, и они положили мои вещи у дверей. Все мое тело покрыто укусами рачков, которых приносило с приливом. Пятеро заключенных, которые много перевидали на своем веку, замолчали при виде моего тела.
Я выхожу на прогулку совершенно голым. Кложе несет чистую одежду. С помощью Матурета моюсь, пользуясь местным черным мылом. Чем больше я моюсь, тем больше грязи с меня сходит. Наконец, я чувствую себя достаточно чистым. За пять минут обсыхаю на солнце и одеваюсь. Приходит парикмахер. Он хочет обрить меня наголо, но я говорю ему:
— Сделай мне нормальную прическу и побрей, я тебе заплачу.
— Сколько?
— Один пезо.
— Сделай это хорошо, — говорит Кложе, — и я дам тебе два.
После бани, побритый и причесанный, я чувствую себя заново родившимся. Мои друзья не перестают расспрашивать меня:
— А до какой высоты доходит вода? А пауки? А многоножки? А ил? А раки? А ведра с дерьмом? А мертвые? Это была естественная смерть, или они кончали самоубийством? А может быть, они «самоубивались» руками полицейских?
Вопросам не было конца. Меня пришел навестить негр из карцера и объяснил мне историю с бельгийским консулом. Он несказанно рад, что благодаря ему мне удалось выйти из карцера.
Камера моих друзей кажется мне дворцом. У Кложе собственный гамак, который он приобрел за деньги, и в который он силой заставляет меня лечь. Я растягиваюсь поперек гамака и, видя его удивленный и вопрошающий взгляд, объясняю, что если он ложится вдоль гамака, то он ничего в этом деле не понимает.
Еда, игра в шашки, испанские карты, бесконечные разговоры — эти занятия заполняли день и даже часть ночи. Как только ложишься спать, сразу наползают воспоминания, и события одно за другим сменяются перед глазами и требуют продолжения. Фильм не может на этом закончиться, он требует продолжения, и оно наверняка будет.
Я нашел свои стрелы и два листа кокаина. Жую зеленый лист, и мои друзья с изумлением смотрят на меня. Я объясняю им, что из этих листьев делают кокаин.
— Ты шутишь?
— Попробуй.
— О, язык и губы ничего не чувствуют!
— Здесь продают такие листья?
— Не знаю. А как тебе удается, Кложе, доставать деньги?
— В Рио-Хаше я разменял содержимое патрона, и с тех пор у меня всегда водятся деньги.
— А у меня, — говорю я, — тридцать шесть золотых монет по сто пезо, цена каждой из которых — триста пезо, но они у начальника тюрьмы. Я как-нибудь подниму этот вопрос.
— Эти люди дохнут с голоду. Лучше предложи ему сделку.
— Это идея.
В воскресенье я беседовал с бельгийским консулом, и он посоветовал мне не требовать сейчас эти монеты.
— Они могут снова посадить вас в этот ужасный карцер или даже убить. Эти монеты — большое состояние. Цена каждой из них не триста пезо, как вы полагаете, а пятьсот пятьдесят. Не стоит искушать дьявола.
Я спрашиваю негра, не согласится ли он бежать со мной. От страха его кожа становится серой.
— Умоляю тебя, парень, даже не думай об этом. Если тебя поймают, уготована тебе медленная и страшная смерть. Потерпи до прибытия в Барранкилью. Здесь — это просто самоубийство. Ты ищешь смерти? Сиди тихо и не рыпайся. Во всей Колумбии нет карцера, подобного тому, с которым ты уже познакомился. Для чего рисковать?
— Но здесь невысокая стена, и это упрощает дело.
— Упрощает или нет, на меня не полагайся. Не жди от меня участия ни в самом побеге, ни в подготовке его, ни даже в разговорах о нем.
Он оставил меня, совершенно ошеломленного, со словами: «Француз, ты просто ненормальный. Думать о таких вещах здесь!?»
Каждое утро и полдень я наблюдаю за колумбийскими заключенными, которые сидят здесь за крупные преступления. У всех у них физиономии убийц, но чувствуется, что они сдались. Их парализует страх перед карцером. Четыре или пять дней назад из карцера вышел очень опасный преступник, Эль-Кайман. После трех или четырех совместных прогулок я спрашиваю его:
— Кайман, хочешь бежать со мной?
Он смотрит на меня, будто перед ним стоит сатана собственной персоной.
— Чтобы вернуться, если нас поймают, в место, из которого мы вышли? Нет, спасибо. Я лучше убью свою мать, но не вернусь туда.
Это была последняя попытка. Больше ни с кем не буду говорить о побеге.
После обеда приходит начальник тюрьмы. Он подходит ко мне, останавливается и спрашивает:
— Что слышно?
— Все в порядке, но я хотел бы получить свои золотые монеты.
— Для чего?
— Чтобы заплатить адвокату.
— Пойдем со мной. Ты сможешь понять мой испанский и отвечать мне, если я буду говорить медленно?
— Да.
— Хорошо. Так говоришь, ты хочешь продать свои двадцать шесть монет?
— Нет, тридцать шесть.
— Да-да, верно! И этими деньгами расплатиться с адвокатом? Но ведь только нам с тобой известно о монетах.
— Нет, о них знает сержант и пятеро мужчин, что задержали меня, а также твой заместитель, который тебе их передал. Консул тоже знает о них.
— А! А! Хорошо. Тем лучше — будем действовать в открытую. Знаешь, я оказал тебе большую услугу: молчал и не потребовал из стран, где ты побывал, отчета о том, не пропали ли там монеты.
— Но ты обязан был это сделать.
