Через полчаса вся наша артиллерия и минометы снова навалились на врага. Плацдарм захвачен. Танки начали переправу. Мы уже ходили по берегу не прячась. И вдруг взрыв в десяти шагах. Я и Ковязин стоим оглушенные. Иванов умер стоя, облокотясь на танк. Ничтожно маленький осколочек поразил великана Николая Шишко в самое сердце...
Померания. Отгремел последний бой на побережье Балтийского моря. Дивизион расположился на отдых в огромных залах замка Дрезов. В березовой роще стоит, прислонившись к шершавому стволу старой березы, комбат Борис Шуйков. Разбушевавшееся море, могучее и бескрайнее, надвигается на него огромными, в два человеческих роста, волнами, с грохотом обрушивается на ровный песчаный берег. Стаи пенисто-белых барашков несутся к зеленому берегу. Не оторваться впечатлительному Борису от созерцания вечно шумящей, впервые увиденной им водной бездны.
Стоит он стройный, подтянутый, возмужалый, только что доказавший в бою свое мастерство. А два года назад в дивизион пришли трое: Шуйков, Маринушкин и Мухортов. В новеньком обмундировании, худощавые, затянутые в блестящие ремни, совсем юноши. Командиры орудий, такие маститые огневики, как старшина Ильин, старшие сержанты Барышев, Шестаков, Кислицын, смотрели на своих будущих командиров и качали головой: уж больно молоды.
Шли тяжелые бои на подступах к Орше. Еще не обстрелянные офицеры пугались каждого выстрела, каждого взрыва снаряда. Чтобы не выдать перед подчиненными своей робости, иногда срывались на мальчишеский фальцет, торопились стать взрослыми, краснели, потели и... помаленьку «прикатывались», «притирались», мужали, учились держать себя в руках.
Шуйков любил в свободные минуты мастерить из дерева фигурки солдат, миниатюрные модели танков, орудий. А однажды, когда мы стояли несколько дней в обороне, он вырезал из дубовой чурки фронтовую санитарную повозку с ездовыми и ранеными солдатами; рядом устало шагала медсестра, низко склонив в скорбном раздумье голову. Никто не мог пройти мимо этой статуэтки, умещавшейся на ладони. То, что для всех нас было таким обыденным в жизни, вызывало теперь бурю чувств и волнений. Всякий, кто брал статуэтку, вздыхал и бережно ставил ее на место.
— Кончится война, большим художником станешь, дружище! — предсказывали ему многие...
И так — о каждом из них: вспоминаешь, каким он был в жизни, кем бы мог стать, не будь войны. Шишко, Гончар, Шевкунов, Прокудин, Шуйков, Кузьминов и многие другие боевые товарищи.
Погибли? Нет! И после смерти своей они живут на земле среди живых...
Передо мной разноцветные конверты. Простые. Заказные. Исписанные разным почерком: и стремительным, и по-детски округлым, и прямым. Помеченные штемпелями почтовых отделений разных городов и сел страны — свердловскими и краснодарскими, ленинградскими и челябинскими, брестскими и винницкими, красноярскими и кировскими... А за ними — бесконечно дорогие образы моих живых фронтовых друзей, прославленных артиллеристов-противотанкистов и неутомимых тружеников-пехотинцев, без которых мы на войне ни на шаг.
Писем много. Я часто читаю их и перечитываю, каждый раз нахожу что-то новое, ранее не подмеченное.
«Здравствуйте, дорогой товарищ командир!
Примите чистосердечный привет от меня и моей семьи — жены Арины, дочерей Ани и Нади и от сына Ивана. Ваше письмо ходило два месяца и вот наконец попало тому, кому адресовано. Прочитав его, вновь вспомнил походы по опаленной огнем земле. Нелегок был путь. Но зато победный!
Вот и Латвия показалась, как на экране: помните, как из-под нашей «перины» вычерпывали воду, чтобы можно было уснуть или хоть немного забыться?..
Моя семья очень рада, что бывший командир дивизиона не забыл командира орудия, которое прошло от самой Москвы до Берлина...» — так пишет мне вулканизаторщик Черногорского горкомхоза на Красноярщине Федор Винокуров.
Из пачки фотографий достаю одну: на фоне измолотого снарядами рейхстага стоит пушка ЗИС-3. Вокруг валяются стреляные гильзы. Рейхстаг еще в дымке пожаров — два часа, как закончился бой. Совсем еще молодой сержант Винокуров принимает мои поздравления расчету за храбрость и отвагу. Сержант ранен, но остался в строю. Этого, правда, не заметно на фотокарточке. Но ранение дало о себе знать уже дома, несколько лет спустя. Федору пришлось согласиться на ампутацию правой ноги — начиналась гангрена.
Я всматриваюсь в снимок и никак не могу представить некогда веселого, энергичного, подвижного сержанта Винокурова пятидесятитрехлетним человеком. Ведь, кажется, совсем недавно его расчет одним из первых в батарее выкатил на руках свое орудие на позицию Королевской площади, открыл огонь по рейхстагу, уничтожил зенитное орудие и подавил несколько пулеметных точек гитлеровцев. Орденом Отечественной войны I степени отметило командование подвиг командира расчета; награды получили и остальные орудийные номера.
А вот письмо от сибиряка Аркадия Кучина, кавалера ордена Отечественной войны I и II степени и многих медалей, ныне челябинского инженера. Ровный почерк, почти печатные буквы, скупые слова. Взглянув на фотокарточку военных лет, ясно вспоминаю Берлин апреля сорок пятого года, Берлинер-Шпандауер-Шиффартс-канал, парк Сименсштадт, бегущего в нательной рубашке Анатолия Алибекова со знаменем и самого Аркадия Кучина, раненного, но продолжающего командовать расчетом.
Подвиг — налицо! А Аркадий пишет мне двадцать лет спустя, что ему, дескать, нечего вспомнить особенного: воевал, как все. Вот Шестаков, или Кислицын, или Мищенко — это другое дело! И пошел хвалить других.
Бои отгремели, настала мирная жизнь. Учеба, работа в лаборатории, отдых — охота или рыбалка. И меня приглашает: «Если появится желание, приезжайте к нам на охоту и рыбалку. Озер у нас много, природа красивая, не пожалеете!»
И еще он сообщает, что до сих пор ясно помнит бои за Варшаву и длинную колонну автомашин, медленно движущуюся по льду Вислы. Еще в Праге, восточном предместье Варшавы, в колонну дивизиона вклинилась и медленно ехала за пушкой Кучина эмка. В ней сидела женщина в темной меховой шубке и такой же шапке. За рулем был солдат польской армии, наступавшей рядом с нами. Эмка спускалась к переправе. Колонна остановилась. Шофер вышел из машины, закурил сигарету. Аркадий стоял рядом и внимательно наблюдал за пассажиркой. Лицо женщины осунулось, даже посерело, глаза были грустны и очень печальны. Не отрываясь, она жадно всматривалась в развалины города, раскинувшегося за широкой полосой серебристого льда. Аркадия тронуло горе этой женщины. Глядя на нее, он даже разволновался, участливо спросил польского шофера:
