Недалеко от Харлем-Лоджа жила немецкая пара, эмигрировавшая в Штаты еще до прихода Гитлера к власти. Они дружили с моими родителями, и я тоже попал в круг их гостеприимства. Муж работал слесарем по металлу и научил меня, как получить социальную страховку и как искать работу.
Родители считали само собой разумеющимся, что я буду жить с ними, закончу школу, потом пойду в колледж и университет и получу докторскую степень. В их немецко-еврейской культуре считалось, что у детей падает социальный статус, если они не получили обязательного звания «герра доктора». Мои родители решили, что их дитя, пригретое родительской любовью, с благодарностью пойдет по проложенной дороге.
Мама повезла меня знакомиться с миссис Юлией Штраус, главой балтиморского комитета помощи еврейским беженцам, прелестной и величественной дамой, которая в 1937 году помогла нашей семье, как и многим другим, получить важнейшее официальное свидетельство. Кроме того, она же обеспечила и скромное существование моих родителей. Когда мы приехали к ней, несколько человек дожидались встречи с этой августейшей дамой и обсуждали способы получить от нее помощь. Миссис Штраус рассказала, как страдали мои родители, много месяцев не получая от меня никаких вестей. Она спросила, какие у меня планы.
– Пойду работать, – сказал я.
– Кем? – спросила она, и я сказал:
– Электриком.
Без ведома родителей я уже получил карточку социальной страховки и зарегистрировался в Мэрилендском государственном бюро занятости как «мастер-электрик». Никто ни словом не обмолвился о том, что мне всего семнадцать.
Миссис Штраус потрясло до глубины души, что я от нее ничего не хочу, и она удивилась еще больше, когда я сказал, что ни за что не буду «евреем-беженцем». Когда я получил работу, она прониклась ко мне большой симпатией. Она ставила меня в пример тем, кто просил помощи, вместо того чтобы искать возможности.
Я устроился на работу в «Симпсон электрик компани» в Аннаполисе, примерно в пятидесяти километрах от места, где жили родители; там платили семьдесят центов в час, двадцать восемь долларов в неделю. Мои родители на двоих зарабатывали тогда тридцать долларов в месяц плюс бесплатное жилье и питание! Америка еще только выходила из депрессии, и, хотя страна начала вооружаться для ведения войны, экономика еще находилась в некотором застое. В то время в ресторане «Белая башня» я мог купить гамбургер или вишневый пирог за десять центов, а кофе – а ничего другого я не пил – стоил пять центов. В Аннаполисе я нашел комнату с полным пансионом за девять долларов в неделю, пансион включал горячий завтрак в шесть утра, плотный обед и ужин у домохозяйки.
В первый раз я заметил, что комнаты и шкафы у нее в доме не запирались и целый день даже передняя дверь дома оставалась незапертой. Это доверие американцев друг к другу меня поразило. В Германии все, что могло запираться, было заперто постоянно, и мы всегда опасались воров и карманников.
Мой босс Джесси Симпсон решил звать меня Диком, увидев, что мое второе имя Рихард – Ричард. Это имя ко мне привязалось, и с тех пор все звали меня Диком. Никто уже не называл меня Вольфхен (Вольфгангчик)!
Чтобы навестить родителей на выходные, мне нужна была машина. Я нашел «форд» 37-го года, настоящая колымага, а не машина. У нее был восьмицилиндровый двигатель на шестьдесят лошадиных сил и пробег сто тысяч километров; во всяком случае, так показывал счетчик. У него были анемичные механические тормоза, выбоина в крышке багажника и помятые крылья. В остальном он был во вполне исправном состоянии. Я выложил «семьдесят сразу и по двадцать один в месяц» в течение года. Я занял шестьдесят долларов у домохозяйки и купил машину. Через шесть недель после приезда в Америку у меня уже была работа, я обеспечивал себя, получил водительские права и ездил на собственной машине!
Родители снова попросили меня переехать к ним. Мне было жалко их, что они были лишены возможности видеть, как растут их дети, ведь мой брат застрял в Англии без возможности перебраться через кишащую подводными лодками Атлантику. Я таки попытался прожить с ними несколько недель, но это с трудом далось всем нам.
На выходных я успевал ходить на свидания. Одно из них организовала семья доктора Лео Каннера, бывшего одноклассника моего отца в Берлине, известного профессора детской психиатрии в университете Джона Хопкинса. У Каннеров была дочь Анита на два года старше меня, и они пригласили меня погостить у них на выходные, потому что у меня «нет друзей». Скоро я понял, что их дочь общается с молодым человеком весьма, весьма левых взглядов. Хотя они наверняка понимали, что из нас с Анитой никогда не выйдет пары, быть может, они надеялись, что я смогу отвлечь ее от этого огненно-красного с высшим образованием. Мне нравилась Анита, но я не испытывал к ней никакого романтического интереса.
Через Лео Каннера я познакомился с другими психиатрами из Джона Хопкинса, с которыми очень подружился. Должно быть, я представлял собой отличный материал для изучения подросткового развития!
Если вы спросите меня, то психиатры с их человеколюбием примерно так же полезны, как священники или дедушки с бабушками, которые помогают отвлечься отчаявшимся молодым людям или старикам, выслушивая их и придавая уверенность в том, что они способны справиться с проблемами. Мне нравилось быть в их обществе, потому что у меня возникало такое чувство, как будто я живу полезной жизнью человека, работающего руками, который видит в своем прошлом не несправедливости судьбы, а лишь прелюдию к будущему.
У меня было мало общего с девушками и юношами моего возраста, с которыми меня знакомили. Они жили под опекой обеспеченных семей; они ничего не знали о войне в мире; они не работали, как я. Многие происходили из религиозных еврейских семей и относились к моему отказу от организованной религии с таким же отвращением, с каким я относился к их культовым обрядам.
Мои родители придерживались того иудаизма «по большим праздникам», который появился у них в Германии при нацистах, но я отказывался посещать богослужения и не интересовался общественными делами, которые организовывали синагоги. К счастью, я познакомился с профессором Фейзе, который заведовал кафедрой немецкого языка в университете Джона Хопкинса. Его жена приглашала меня на вечера в их доме, где я встретил молодых ученых кафедры, которые без предубеждения относились к отсутствию у меня формального образования. Никто из них не был в Австралии, Индии или Южной Африке, не плавал на тюремном корабле по морю, где подводные лодки выпускают торпеды, и мельбурнские ночные бабочки не устраивали им представлений – этот факт всегда служил хорошим началом для разговора при первом знакомстве. В то время моя жизнь была далека от опасностей войны – хотя в глубине души я знал, что Гитлер ни за что не будет разбит, если с ним не справится Америка. И я подозревал, что без меня тут опять не обойдется.
