Эвита послала сборщиков к богатым евреям Буэнос-Айреса. Подразумевалось, что собранные деньги должны пойти их братьям.
Сборщик объяснял:
— Дары будут отправлены бесплатно, на аргентинских судах. Вам очень выгодно передать свой вклад через нас. Только нужно дать много и быстро…
Несколько месяцев спустя огромный корабль бросил якорь в порту Тель-Авива. На борту корабля огромными буквами было написано: «Эвита Перон».
Таким же образом бедные дети в Вашингтоне получили значительное пожертвование в виде одежды от Эвиты Перон. Президент общества помощи бедным детям Вашингтона растерялась. Она припомнила, что просила помощи для своих подопечных, но никогда ей не пришла бы в голову мысль обратиться с просьбой в Фонд Эвы Перон, носивший имя женщины, ненавидевшей Америку, но, видимо, не до такой степени, чтобы упустить случай использовать Америку для саморекламы.
Ни в коем случае не следовало принимать этот подарок, который мог причинить вред Америке, находившейся в прохладных отношениях с Аргентиной, единственным серьезным оппонентом Соединенных Штатов в южноамериканском блоке. Президент благотворительного общества побежала советоваться о своих затруднениях в департамент политики.
— Я не приняла подарок и собираюсь отослать его назад, — сказала она помощнику секретаря.
— О чем идет речь?
— О тысяче пальто, тысяче черных передников, тысяче штанишек, тысяче ранцев и тысяче карандашей и старательных резинок…
— Не думаю, что вы поступили правильно.
— Но я ничего не просила у Эвиты Перон!
— По-моему, это ошибка, — ответил чиновник. — Мы идем к разрядке напряженности…
— Но у этой женщины нет сердца! Вместо сердца у нее всего лишь неон! И я не хочу, чтобы сироты из Вашингтона, мои сироты, служили приманкой для этой людоедки.
— Думаю, вы должны принять подарок и найти способ нейтрализовать рекламу Эвы Перон.
Президент общества миссис Ваутерс скрепя сердце приняла груз и велела сложить его на пристани. Америка не хотела осложнять отношения с Аргентиной. Напротив, политики задумали приручить диктатора, поставленного вне мирового сообщества. Кроме того, Эвита все-таки была дамой. Следовало даже поблагодарить ее, и Вашингтон поблагодарил.
Добрая женщина, возглавлявшая благотворительное общество в Вашингтоне, успокоилась, наконец, в тот день, когда в своей речи при раздаче подарков заявила, не произнося имени Эвиты:
— Мы принимаем эти дары от милосердного Господа!
Эвите предстояло перенести операцию аппендицита. С медицинской точки зрения операция не представляла ничего серьезного, и все же для Эвиты это означало досадную задержку, трагическое промедление в натужной эпопее, которая уносила ее все дальше за пределы ее физических возможностей. Эта гонка позволяла Эвите не обращать внимания на свое хрупкое здоровье. Аппендицит заставил бы ее несколько дней провести в постели.
Для Эвиты Перон лежачее положение было невыносимо. Сон оставался тяжелой необходимостью, которой она горько попрекала природу. Ее дремота становилась туманным пережевыванием дней, наполненных звуками фанфар. Женщина в представлении Эвиты не имела права валяться на кровати, не имела права посвящать значительную часть своего времени таким никчемным занятиям, как любовь или материнство, этим каторжным работам, которые диктует природа и отвергает Эвита.
Как только Эвита узнала, что у нее приступ аппендицита, — и так как не следовало позволять залу охладеть к ней во время вынужденного отсутствия, а непредвиденный антракт должен был, наоборот, разогреть публику и заставить ее с еще большим нетерпением ждать поднятия занавеса, — новость была объявлена нации во всех информационных бюллетенях.
Эвита действительно устала, а вокруг этой безобидной операции создавалась атмосфера всеобщего беспокойства, что наполняло Эвиту несказанной радостью. Она не хотела видеть рядом ни мать, ни сестер, ни даже своего брата Хуана. Ей не нужно было другого ободрения, кроме того шума, что, подобно гулу морского прибоя, доносился до нее по радио.
Роль обогащалась важным нюансом. Теперь не она несла свою любовь городу, а сам город с его толпами приник к ножкам ее кровати. На этой кровати она ощущала свою силу, сознавала мощь своего воздействия на толпу и, забывая о Пероне, предавалась мечтам об одиночестве на вершине.
Операция была назначена на воскресенье — как будто нарочно для того, чтобы воспользоваться воскресной передышкой, столь естественно приводившей людей в состояние религиозной восторженности. До того как подействовал наркоз, Эвита прошептала:
— Я хочу жить… Да здравствует Перон!
Словно заурядная комедиантка, она торопливо повторяла слова роли, прежде чем вернуться на сцену, наскоро попудрившись за кулисами. Этот же клич, брошенный ею много лет тому назад, звучал со всех подмостков:
— Да здравствует Перон! Да здравствует Перон!
Эвите не нужно было больше доказывать свою преданность. Сезон молитв о мужчине, о спасителе скоро кончится. За больничной ширмой Эвита готовилась к потрясающему воскрешению. И в самом деле, не отвечала ли она этими скупыми словами, скомканными лихорадкой на операционном столе, этим бормотанием, вызванным наркозом, на бурные приветствия толпы за окнами больницы? Приветственные возгласы пронизывали ее, как шпага.
Бесчисленные почитатели, процессии, организованные районными отделениями Всеобщей конфедерации труда, со знаменами во главе колонн, рабочие заводов шли маршем по установленному сценарию. Был прерван национальный футбольный чемпионат, носивший, между прочим, название «Турнир Эвиты».
Чемпионы в футбольной форме, вратарь с мячом в руках, рабочие из цехов с инструментами, символизирующими их профессии, экзальтированные домашние хозяйки, толкающиеся дети, животные на поводках — весь этот безумный мир торопился образовать полноводную реку, в которую вливались все новые и новые ручейки. Человек, тонущий в толпе, чувствует себя властелином, когда эта толпа шагает вместе с ним в ногу, как будто он одновременно и тренер, и тамбур-мажор, и сотня тысяч ног, с гулом отбивающих шаг на мостовой. Эта армия, возникшая словно из-под земли, то сосредоточенная, то вопящая, собралась со множеством своих знамен перед главными церквями столицы.
Толпы заполняли пространства церквей под колоннами. Неподвижно застывшие в сжатых кулаках знамена оставались снаружи. Лишь ветер слегка шевелил полотнища. Гулкий шорох долетал тогда до церковных сводов. В своих молениях толпа оказывалась такой же сурово требовательной, как и в походах на дворец Каса Росада. Большие свечи оплывали крупными слезами. Колеблющиеся язычки пламени освещали исступленные лица. Каждый плакал о своем, и все горевали об Эвите.
