…И вновь наступает весна. Моя третья чеченская весна. Но как непохожа она на две прежние! У этой весны ничего нет. Мое сердце свободно от чувств. Его не волнует любовь ни к одной девушке, оно забыло даже тоску. А самое страшное — в нем нет ни на что надежды. Я смотрю на себя в зеркало, а там набитый соломой муляж. Труп со стеклянными глазами, монумент с окаменевшей душой.
Серая беспросветная жизнь милиционера города Грозного… Вечно полные талой водой башмаки, вечно воняющие ружейным маслом ладони. Ненавистный, с утра и до утра дождь, неотступный, как ночные кошмары, холод, жидкий, непригодный ни для какой зимы снег. И сам ты лишь вечная мишень, в которую сегодня просто промазала пуля… Кто-нибудь слышал про нелепое это существование на земле? Кто-нибудь знает, куда от него убежать?
Конечно, я бы солгал, сказав, что не хотел возвращаться домой. Наоборот, думал о нем каждый день, и каждый день представлял с ним долгожданную встречу. Но я больше не верил в нее. Потому что не знал, отпустит ли меня живым Грозный. А еще я боялся вернуться. Боялся, что вновь что-то не получится дома, и вновь придется бежать сюда. Я запутался в себе и уже не знал, где теперь настоящий мой дом, здесь или в России. И как сделать так, чтобы, наконец, остановились эти возвращения на войну? Как вырваться из этого круга? Ведь он не может быть вечным, мой круг бесконечной войны! Ведь все проходит на свете рано или поздно. Когда-нибудь распадется и он. Но порой казалось, что только смерть способна на это.
А впереди бесконечно долгий 2004 год — военный мой роман с еще неизвестным концом…
Сегодняшний день:
…Еще далеко до зачистки. Нас давно согнали с кроватей, чтобы пораньше занять место на старте — глухом городском перекрестке, забывшем живых. Многих людей отправил он в путь, не подсказав по какой дороге идти. На нем бы поставить камень, чтобы при выборе знать, где лево, где право, где потеряешь себя, где потеряешь коня, где сгинете оба.
Уже поползли вверх все стрелки часов. Уже оторвалось от горизонта солнце. У нас нет командиров. Мы сидим на старых упавших заборах и не видим отсюда ни одного жилого двора. Улица — разделочная доска. Покрошенные, как на салат здания, расколотые, как для котла деревья. Если мы встретим живых — успеем устать. Если же нет — вся зачистка не займет больше двадцати минут.
Но нам еще ждать и ждать. И мы, не спеша, расходимся с перекрестка. Русские с русскими, чеченцы с чеченцами. Мы не делимся в деле, но редко вместе, когда нет никакой работы. Мы друг другу не братья. Мы товарищи, но не друзья.
Выбранное нами кафе только открыло двери. Вся русская контра: участковые, дознаватели и следователи, — каждой твари по паре, — мы идем сквозь холодную кухню и спускаемся по ступенькам во двор, где на побитом бетонном полу построились в два ряда дешевые пластиковые столы. Официантки-чеченки предупреждают, что по случаю утра всё угощение — лагман да пельмени, остальное придется ждать. Но нам без разницы, чем сегодня закусывать.
— Водки! — требуем мы и, подвинув соседний стол, избавляемся от оружия.
Уже середина мая. Давно отцвели сады, и скоро наступит время собирать урожай. Скоро наши зачистки поменяют свое назначение и, вместо людей, мы будем искать в руинах абрикосы, вишню, черешню. А если, дай бог, дотянем до осени, то успеем на яблоки и виноград. Дети холодной России, видевшие фрукты только на рынках и на картинках, мы никогда не думали, что она когда-то исполнится, детская эта мечта.
— Ну, что? По сто грамм и в школу сегодня не пойдем, — тянется к стакану самый нетерпеливый.
В кафе нет других посетителей, и мы можем говорить на любые темы. Да, в общем, нам не о чем говорить, все темы стары, как мир: война и бабы. И сразу не разобрать, что тут тяжелей, толи наличие первой, толи недостача вторых. Кому-то приходит на ум поговорить о Боге, но это уже тоска. А мы еще не слишком для нее напились.
…За нашими спинами безмолвно проскальзывает какой-то шпион — неприметный тип гражданской наружности. «Безоружный», — первым делом отмечает каждый. Кто он такой, нам все равно, но как-то становится тише за нашим столом.
Этот в гражданке ерзает на табурете и не отводит глаз, когда на него оборачиваются. Он что-то шепнул чеченке и уже откупоривает доставленную ему маленькую бутылку. «Наверно, алкаш», — думаю я, глядя на нездоровое в красных пятнах лицо.
Подсесть к нам сразу, ему не хватило храбрости. Лишь опустошив наполовину «читок», он поднимается на ноги и с пьяной улыбкой идет через двор.
— Костя — представляется он и рассеивает все наши подозрения. — МЧС, — звучит второе его слово и ему уже предлагают стул.
Косте за сорок. Он морщинист и сед. Перекинувшись с ним парой слов, хватанув еще по стакану, мы уже оторвем голову любому, кому не по душе наш новый товарищ.
Один человек, кому нет дела до водки — я. Передо мной теряет в массе вторая по счету тарелка.
— Лишь бы в коня овес, — серьезно замечает Костя.
— С этого конь будет… — кивает в мою сторону участковый.
Я глотаю пельмени и даже не веду ухом. Мне нужно отъесться за вчерашний голодный день, месяц и год. Я кочую шесть лет по окопам, казармам и поездам, и вечно не вижу стола.
— …В коня бы овес, — вновь произносит Костя и сокрушается о своём, — Племянник мой лопает, как проклятый, а сам — хоть насос вставляй…
Мы не знаем, зачем пришел сюда этот «пожарник» — дежурная кличка, под которой у нас проходит любой служивый МЧС. Наверно, не знает и он. Но, видимо Бог, которого мы помянули в самом начале пьянки, привел его, не воевавшего, рассказать нам, воевавшим, страшную правду войны. Правду, на которую мы смотрели и были слепы много лет.
…Я пропустил самое начало разговора и еще не понимаю, отчего никто ничего не пьет. Отчего все уронили головы, и говорит один только Костя.
— …Словно взбесились все! И каждый чуть ли не с Богом за руку здоровается, — тарахтит он на самом краю стола. — Никакого страха. Никакого ни в чем раскаяния. Друг на друга и то волками смотрят. А с нами, русскими, как хозяева держатся…Двое дудуаевцев женщину в соседнем дворе убили. За что убили? Дом отобрать? Если бы. Ни разу не видели пулемет в деле. На человеке решили проверить. А на ком еще проверишь, кроме русского? И детей бы убили, если б соседи не зашумели. А тем дудаевцам лет по семнадцать, не больше. А уже: «Баранов наших пасти будете!»
За этими другие пришли. За теми еще одни. И не в пастухи вербовать… На улицу — не вечером — днем — страшно шагнуть. Уведут — уже не вернешься. Сначала мужчины, женщины, а после и дети начали пропадать…
