На сей раз предметом страсти Лопе стала премиленькая вдовушка, одна из типичных обитательниц новой столицы, едва достигшая тридцатилетнего возраста, очень эффектная, с превосходной атласной кожей, наделенная тем особым «запахом женщины», который мгновенно разлился по истерзанной душе Лопе. Обладавшая некоторым состоянием, она испытывала свои чары в довольно неопределенном и странноватом слое общества, где пересекались представители особого мирка завсегдатаев игорных домов и… священнослужители. Донья Антония Трильо де Армента, так звали эту даму, в свое время вышла замуж за некоего Луиса Пуче (следует заметить, что Пуче — кастильский вариант каталонской фамилии Пуиг, очень распространенной в Барселоне, откуда и был родом сей господин). Отцом дамы был лейтенант Алонсо де Трильо, матерью — донья Мария де Ларедо. Донья Антония была прихожанкой церкви Сан-Себастьян, в которой и обвенчалась 28 января 1582 года. В этом приходе, как мы увидим, будут происходить дальнейшие события жизни Лопе, в этой же церкви состоится заупокойная служба во время его похорон. «Генеральный штаб» доньи Антонии располагался на Калье-де-лас-Уэртас, ибо на этой улице она владела несколькими домами, и Сервантес, похоже, жил какое-то время в одном из них; сама же она занимала дом на углу Пласуэла-дель-Матуте, тоже принадлежавший ей. Она была совершенно независима, ибо потеряла отца, мать и мужа, и из всей родни у нее осталась лишь очень верующая сестра, монахиня, донья Каталина, заточенная в стенах монастыря Санта-Инесс в городке Эсиха в Андалусии. Отношения с церковью у самой доньи Антонии были совершенно иными. Донья Антония де Трильо была вхожа в круги служителей церкви, где у нее было немало влиятельных покровителей, но присущая этой даме живость характера составляла резкий, странный и несколько забавный контраст с этой средой. Можно предположить, что Лопе, также общавшийся с представителями этих кругов, среди которых после возвращения нашел немало старых друзей, и познакомился с этой дамой у кого-нибудь из общих знакомых. Иногда представители этого круга встречались в местах, иносказательно именовавшихся «домами бесед», и донья Антония содержала одно из таких заведений в принадлежавшем ей доме. Там можно было встретить самое смешанное общество, там попадались и весьма подозрительные, если не сказать темные, личности, которых привлекали туда азартные игры и самые разнообразные утехи. Лопе был далеко не последним, кто блистал там и обратил на себя внимание в ходе этих развлечений. По причине своей известности он не мог остаться незамеченным и однажды привлек внимание нескольких бывших воздыхателей дамы своего сердца, имевшей богатый любовный опыт и богатое прошлое в сфере пылких чувств. Один из них, очень недовольный тем, что на его глазах даму веселил, обхаживал и приводил в восторг сей красивый и статный поэт, затмевавший всех тонким умом, принялся громко осуждать поведение, сегодня кажущееся обществу вполне приемлемым и допустимым, а тогда находившееся под запретом, то есть под официальным запретом, разумеется. Вот так и случилось, что имя Лопе де Вега еще раз появилось в списке лиц, против коих по искам были возбуждены дела в суде города Мадрида. Имя Лопе фигурировало рядом с именем доньи Антонии де Трильо по обвинению в незаконном сожительстве. В те времена правосудие вовсе не шутило с внебрачными связями, и если бывало доказано, что такие отношения действительно имели место, то каралось сие преступление изгнанием либо пребыванием на галерах, и оба эти наказания могли сопровождаться публичной поркой кнутом или плетьми. Власти предпринимали всяческие устрашающие меры потому, что в чрезвычайно религиозной католической Испании случаи внебрачных связей все множились, и дошло до того, что их количество уже едва не превосходило число таких случаев во Франции.
Итак, неужели Лопе вновь грозило изгнание? К счастью, дело это не получило дальнейшего развития и не имело печальных последствий, потому что человек, подавший иск, не нашел поддержки у какого-нибудь племянника кардинала, вроде Перрено де Гранвелла, пришедшего на помощь Херонимо Веласкесу, а также и потому, что обвиняемые в преступном сожительстве донья Антония и Лопе нашли поддержку если не у кардинала, то по крайней мере у нескольких влиятельных покровителей. Короче говоря, дело закончилось ничем: не было ни изгнания, ни галер, ни наказания плетьми. От него остался лишь легкий привкус скандала и так называемый автограф Лопе, то есть написанный его рукой сонет, посвященный донье Антонии. Приведем из него несколько строк не только потому, что он связан с эпизодом из жизни Лопе, но и потому, что этот сонет — занимательный образчик метода, к которому Лопе не раз прибегал в своем творчестве, а именно по нескольку раз использовал одно и то же произведение, меняя в нем имена. Так, этот сонет, написанный, без сомнения, для Елены Осорио, он посвятил Антонии, как он потом еще не раз проделывал, посвящая его другим дамам; впоследствии он вставил этот сонет в одну из своих комедий под названием «Командоры Кордовы», а также посвятил его прекрасной Камиле Лусинде.
Мне не надобно ничего, кроме возможности любить вас,
Мне не нужно иной жизни, Антония,
Кроме той, что я могу подарить вам,
И которую вы мне даруете,
когда я достоин вашего присутствия.
И мне не надо иного света, кроме блеска ваших глаз,
Чтобы жить, мне достаточно вас желать,
Чтобы восторгаться этим миром, мне довольно вас прославлять,
Чтобы стать Геростратом, довольно вас воспламенять.
Перо мое и мой язык
Воспели хором, чтобы вас вознести
В те высшие небесные сферы,
Где обитают самые чистые души.
Такие богатства и такие сокровища,
Благодаря пролитым мною слезам,
Будут существовать вечно, не ведая забвенья.
Вероятно, донье Антонии было очень приятно увидеть свое имя в этом стихотворении (конечно, не следует забывать о том, что это стихотворение — своеобразное «готовое платье» в стиле и духе Петрарки и неоплатонизма), перед силой и очарованием которого ни одна женщина того времени не могла устоять.
Как бы там ни было, угроза возбуждения уголовно наказуемого дела в суде, вероятно, произвела разрушительное действие на эту любовную связь, длившуюся не дольше, чем театральная интермедия. Возможно, Лопе наконец-то понял, что его известность никоим образом не совместима с жизнью, как говорится, вне закона, в подполье или в изгнании. Известность отныне как бы выставляла его в витрине, перед взорами общественного мнения, которое, по правде говоря, проявляло к нему максимум снисходительности. Но в литературных кругах дело обстояло иначе, ибо его дорогие собратья по перу зорко следили за ним и ждали лишь удобного случая, чтобы ему навредить. Действительно, Лопе было тридцать пять лет, он был знаменит и вызывал у литературных соперников чувство злобной досады и зависти. Понимал ли он, что его не пощадят, как только представится случай свести с ним счеты?
