Вроде все обошлось. А вот сотрясение оказалось слишком серьезным. Жену свою и детей он часто называл не их именами. Или смотрит-смотрит на кого-нибудь из соседей, – хочет назвать его по имени и не может. Скажет только, бывало: «А, а знаю, а назвать а-немогу», – он здорово при этом заикался.
В магазине, говорит однажды продавцу:
– А, Зина, а дай мне а-пачку сахару и это, а…а…ххы-х-х-х… – он то на вздохе, то на выдохе пытался стряхнуть эту проклятую букву, но та словно вцепилась в кончик языка – никак не слетала.
– Что, Андрюш, может, халвы? – поспешила на помощь девушка-продавец, которую звали вовсе не Зина.
– А черт с ей! А, давай а-халвы, – с моим языком хлеба не исть.
И самое унизительное для него было то, что его не принимали на работу. Шорником. Врачи запретили. Когда к Андрею приходило нормальное сознание – это случалось иногда – он отправлялся в контору и просил у директора работу.
– Да не могу я, Андрюша! Не мо-гу, понимаешь?!
– Пошто? – обижался тот. – Ты же видишь, я абсолютно нормальный?! – при этом специально называя его по имени-отчеству четко и правильно.
– Не хочу я отвечать за тебя, понимаешь ты?! – срывался директор.
– За себя отвечать еще научись, а потом уж… Э-эх – он хлопал дверями.
Из конторы Андрей шел пустынной улочкой убитый и угрюмый. «Ответчики… – рассуждал он про себя. – Заотвечались! Глядите на них вся деревня… Вон, воробья сколько, воронья. А собак? Да чего там… Скотина домашняя и та за себя ответит. Из малых своих постоит. Ну-ка бычка-годовалку подразни… Много ли надразнишь? А-аа… Поддаст под окорок и будешь кувыркаться! Вот тебе и ответ весь. А то ишь чего! Нужны больно мне ваши ответы. Да я своими руками еще такое смогу!., вот только палец, правда… Но все равно!»…
Он понимал, что конторские правы. Но не мог сносить это унижение – инвалидность на сорок восьмом году жизни. «Вон Пашка Казанцев инвалид потому, что ноги нет. А ведь скорняжит, однако! А я? Тьфу!!!»
Он шел на конюшню. Так как-то с кем-то выпивал. Да еще разные праздники, юбилеи… а родни полдеревни… И опять провалы памяти начались.
Однако ближе к осени директор сам вызвал Андрея.
– Здоров, Андрей! – И протянул руку ему навстречу.
– Чего звал? – не ответив на приветствие, сухо бросил вошедший.
– М-м да… – смутился на мгновение тот. – Я, это, работенку тебе кое-какую присмотрел.
– А мне кое-какую не надо. Ты мне а-дай а-асыромятину и шило!
– Нет, – отрезал тот. – Этого не могу. А вот место сторожа при гараже могу тебе предоставить. Работа: впускай – выпускай, и шестьдесят рублей к пенсии.
– Мне хоть сорок без пенсии! Дай а-сыромятину и а-шило! – Андрей не моргал.
– Да, не могу, я сказал! – директор нервничал. – Решай: будешь сторожить или мне другого искать?
Делать нечего – согласился.
На другой день Андрей приступил к новой работе. Осваивал специальность «впускай – выпускай». Работа ему не нравилась, с шоферами он был неприветлив. На приветствия кивал только. И молчал. Так шли дни-ночи Андрея-сторожа.
Наступил октябрь. Зачастили прохладные дожди. Стояла большая грязь. Окошечко в сторожке чаще запотевало. В будке стало зябко, сумрачно, неуютно. От всего этого у Андрея становилось еще тяжелее и опустошеннее на душе.
Однажды сырым, хмурым утром по гаражу пронеслось:
– Капроновый-то того… Вздернулся…
Мужики сняли тело с петли, бережно положили в кузов грузовика, отвезли родным.
В сторожке на столе нашли свежеисписанный листок. На нем неровным корявым почерком было написано:
Заивление
Директору совхоза т. Камынину В.Н.
От сторожа поневоли т. Веревкина А.И.
Прошу уволить меня вчерашним числом 15-м октября-месяца по собственному желанию потому-што не хочу штобы за меня отвечали.
16 окт. 1972 г. Веревкин-шорник.
Много лет прошло с тех пор. На кладбище есть небольшой деревянный столбик-памятник с маленькой красной звездочкой и надписью. Чуть ниже надписи – небольшая приписка: «Он любил быструю езду». Эти словечки нацарапаны чьими-то глупыми руками. А руки человека, в память о котором поставлен этот столбик, были поистине золотыми. Уж кого, как не его, вся округа до сих пор помнит, как искусного мастера шорного дела.
Какой житель деревни не знает, чем пахнет воздух по первым заморозкам? Особенно по воскресным дням? Знает любой. А для тех, кому не довелось этого почувствовать, я объясняю.
Воздух в эти дни стоит пропитанный запахом паленой щетины и пронзительными визгами. Это повелось испокон веку, и никто из деревенских, пожалуй, еще не миновал участи: по году, а то и по два ростить, кормить, ухаживать за своей утварью, а потом, хочешь не хочешь, – надо забивать…
Вот в такой-то морозный день сосед Иван пригласил соседа Леньку подмогнуть заколоть полуторагодовалого борова. Тот охотно согласился: после такой работы причитается «законная» под свеженинку (это тоже испокон). Договорились. Ленька оделся во все старенькое, взял паяльную лампу, но величиной в локоть и прихватил бутылочку самодельной, – градусов под семьдесят – у соседа жинка скуповата на это дело. Пошли к Ивану, тот еще не полностью был готов к предстоящей работе. Прежде чем войти в дом, Ленька тщательно заткнул свою за пояс.
– Каво делаешь-то? – заметил хозяин.
– Это на потом, день только начался.
В доме Иван, одеваясь в надлежащую одежду, как бы между делом, спросил Зойку – жену свою:
– Мать, ты не вырешишь нам с Фроловичем по маленькой? А то день-то больно морозный, – не застудиться бы…
– Вам все одно: морозный он или жаркий, лишь бы причина была.
Однако достала из-за предпечья бутылку с мутноватой жидкостью, выставила на стол два стакана и соленые огурцы. Хоть эта оказалась послабже Ленькиной – пошла хорошо. Пить половину из наполненного до краев они не умели. Крякнули. Закусили. Пошли во дворик.
У сарая оба остановились. Фролович достал из-за пояса брюк свою бутылку, а предусмотрительный хозяин кусок хлеба и немного сала. Пристроили все это на столбике, за который прицепились ворота своими шарнирами, и начали «последнюю подготовку».
Через некоторое время опорожненная посудина, куртыхаясь в воздухе, полетела за сарай. Мужики были готовы…
– Во-от! Так оно будет ловчей. – Лицо Ивана покосилось. Его всего передернуло.
– Да уж… – ответил Ленька. (Он мастерил веревочную петлю) – А дюжой боровок-то?
– Дюжой?! Какой там… Пудов на двадцать, больше не потянет.
Но тот не обращал внимания на приведенную цифру – он редко когда что-либо считал. Сам из фронтовых, худощавый, со вставными челюстями мужичок, он напоминал ветку сухой картофельной ботвы. Иван же, в отличие от своего соседа, о войне знал немногим больше семиклассника (сам тогда еще под стол пешком ходил), и своими зубами, на спор, он поднимал свою старшую дочь – здоровую девку за ремень, и мог поставить стул вверх ножками, уцепившись зубами за спинку.
