Друзья вначале пытались скрыть от него гибель брата. Но ведь такое нельзя скрывать бесконечно. Когда они, по возможности подготовив Александра, рассказали ему все, Александр ничем не выдал своего отчаянья, только страшная бледность разлилась по его лицу. Ласково простившись с друзьями, он вернулся в свою палату, лег и несколько часов пролежал неподвижно. Горе было слишком тяжелым, чтобы плакать. Александр словно ушел в себя — он казался собранным и спокойным, но такие потрясения не проходят даром. Состояние его вновь резко ухудшилось. Еще несколько месяцев пробыл он в больнице. Выйти из нее он смог лишь в конце лета 1866 года.
Едва оправившись от болезни, Александр жадно набросился на работу,
Герцен и Огарев, которые и во время болезни Александра оказывали ему большую материальную поддержку, поручили ему корректуру «Колокола». Это давало регулярный заработок. Казалось, отношения наладились.
Но серьезные расхождения оставались. Они не могли не привести к разрыву.
Осенью того же года среди прочих материалов для корректуры Александр увидел статью Огарева «По поводу продажи имений в Западном крае». В ней говорилось о принудительной продаже земель польских помещиков — участников восстания — русским помещикам и чиновникам. С удивлением и возмущением перечитывал Александр эту статью: в принципе Огарев не возражал против продажи, нет! Он советовал правительству передавать эти земли русским крестьянам и выражал надежду, что таким образом — о святая простота! — может осуществиться ликвидация сословий… Тщетно пытался Александр доказать Огареву, что тот совершает серьезную ошибку: поддерживая так или иначе руссификаторскую политику правительства, он вызовет лишь ненависть поляков, которые справедливо расценят эту статью как предательство прав Польши на самоопределение и независимость, как оскорбление их национального достоинства. Настойчиво просил он Огарева выбросить из статьи все, что относилось к переселению русских крестьян в Польшу.
Но Огарев остался глух ко всем доводам.
«Если вы не согласны с нами, пишите против нас», — отвечали издатели «Колокола».
Что же, начинать усобицу в своем лагере? Доставлять радость врагам?
Александру нелегко было решиться на такое. Но его взгляды по польскому вопросу были ясны и определенны: «Сперва отделение Польши и всего польского от России, а потом, если возможно, братский союз». Компромисса не было.
Он написал протест и послал его в «Колокол».
Герцен отказался его напечатать. В декабре 1866 года Александр выпустил свой протест отдельной брошюрой на французском языке. Дело шло к окончательному разрыву.
Он наступил, когда в «Колоколе» была напечатана статья Герцена «Порядок торжествует». В этой статье говорилось, в частности, о Чернышевском как о представителе «книжного», «западного», «оторванного от народа» социализма.
Это было для Александра Серно-Соловьевича последней каплей, переполнившей чашу. Чернышевский был знаменем революционной молодежи, самое имя его было для нее священно, и подобное высказывание — действительно, несправедливое — было воспринято Александром как кощунство. Долго сдерживаемые раздражение, несогласия, обиды — все вылилось разом.
В середине 1867 года Александр издал брошюру «Наши домашние дела». В ней он в резкой форме говорил о всей деятельности Герцена последних лет. С болью и гневом обрушился Александр на либеральные заблуждения Герцена. Но чувство меры в этой статье все же изменило Серно-Соловьевичу — видимо, сказалось его болезненное состояние. Он объявил Герцена политическим мертвецом. Несправедливо было и то, что Александр резко противопоставил Герцену Чернышевского, утверждая, что между ними нет ничего общего. Он забыл, что, несмотря на все их разногласия, и Герцен и Чернышевский — каждый по-своему — сражались в одном лагере против общего врага.
Герцен был глубоко оскорблен статьей Александра Серно-Соловьевича. Да и единомышленники Александра, признавая правильность большинства обвинений, упрекали его за недопустимо резкий тон.
Вскоре это понял и сам Александр. После выхода из печати брошюры Серно-Соловьевича немецкий политический деятель С. Боркенгейм просил предоставить ему право перевода ее на немецкий язык. Александр согласился с большими оговорками, а когда перевод был сделан и прислан ему на отзыв, задержал его на продолжительное время. Тому же Боркенгейму он писал: «Герцена я только высмеиваю и вышучиваю…»
Через некоторое время возобновилась переписка Серно-Соловьевича с Огаревым, а в начале 1869 года Герцен вел с Серно-Соловьевичем переговоры о совместном возобновлении «Колокола». Но осуществиться это уже не могло: «Колокол» изжил себя, и основная причина этого заключалась не в колебаниях и ошибках его издателей, а в той обстановке, которая сложилась в России. К этому времени волна общественного подъема, захлестнувшая страну в начале 60-х годов, спала. Крестьянские волнения были подавлены. Тайные и легальные революционно-демократические организации разгромлены, над руководителями и участниками их была учинена жестокая расправа. Уцелевшие от нее вынуждены были либо бежать за границу, либо отошли от общественной деятельности.
Что же оставалось делать Серно-Соловьевичу? Сложа руки ждать нового подъема? Или, может быть, вернуться в Россию и, смиренным покаянием вымолив прощение коронованного палача, превратиться в мирного обывателя?
Но даже мысль о возможности такого исхода Александр отвергал. Если для него нет сейчас дела в России, он найдет его в Европе, где уже занялась заря новой эры в истории человечества, где основанный Карлом Марксом Интернационал положил основу организованной борьбе рабочего класса за свержение власти всех эксплуататоров. Во многих странах мира возникают секции Интернационала, возникают они и в Швейцарии. И вскоре после их организации в них начали вступать русские эмигранты, верные делу революции. Одним из первых был Александр Серно-Соловьевич.
VIII
Рабочее движение уже давно привлекало его внимание. Еще в юности, во время первых своих поездок за границу, он частенько посещал собрания рабочих.
Теперь он целиком отдался работе в Интернационале.
Дел в Швейцарии было непочатый край и трудностей было чрезвычайно много. Правда, швейцарская конституция — одна из самых демократических по тем временам — относилась достаточно терпимо к объединению рабочих, но и сам рабочий класс в Швейцарии, где еще не существовало крупной промышленности, был одним из самых неподготовленных к организованной борьбе.
