Утром сориентировались, пошли дальше в горы. По их расчетам, они уже находились в районе действий партизан. К вечеру, измученные и голодные, набрели на какой-то горный поселок, попросились переночевать. Узнали, что находятся в Карасубазаре...
Ночью проснулись от окриков, толчков прикладами. На них были наставлены дула винтовок...
Немец в комендатуре кричал, угрожал.
— Куда спрятали рацию? Где партизаны? Чье задание выполняли?..
Летчики поняли, что их принимают за других. На вопросы не отвечали.
На другой день, 28 декабря, Гордеева и Гусева посадили на грузовую машину и вывезли из поселка. Летчики попрощались друг с другом...
Но машина не останавливалась. Час, другой...
Их доставили в Симферополь. Начались изнурительные допросы, пытки. Ясно было, что их принимают за партизан. Или за связных, посланных к партизанам с Большой земли. И тех и других в плен не брали — расстреливали после нечеловеческих пыток...
Гордеев и Гусев молчали.
В карцере встретили Новый год — 1943-й. [215]
Под пьяный гомон орущих за стеной фашистов еще раз поклялись друг другу — молчать!
На другой день их отвезли в симферопольскую тюрьму. Допросы продолжались...
Из Симферополя перевезли в Ростов-на-Дону. Вновь допросы, избиения, пытки.
Ничего не добившись, гестаповцы отправили их в концлагерь. Появилась надежда на побег.
Лагерная охрана, однако, постаралась поскорее избавиться от быстро оправляющихся от увечий, ни с кем не общающихся заключенных. Под усиленной охраной, с овчарками, их перевезли в другой лагерь, бросили в здание с наглухо забитыми железом окнами. Помещение не отапливалось, спать приходилось на голом цементном полу. Рацион состоял из ста граммов перемешанного с опилками хлеба и миски баланды из неободранного овса...
Ясно было, что долго здесь не выдержать.
Им удалось познакомиться с пленным стрелком-радистом со Сталинградского фронта. Тот хорошо знал лагерь, режим охраны. Втроем разработали план...
Дождавшись слепой, ненастной ночи, выбрались из барака, перерезали колючую проволоку, незамеченными выползли за ограду. Отбежав с полкилометра, услышали сзади неистовую стрельбу. Оказалось, их побег заметили другие заключенные и тут же последовали примеру храбрецов. Метель была настолько густой, что прожектора не могли пробить ее. Не помогли и овчарки: следы тотчас заметались толстым слоем снега, собаки в нем увязали...
Это было в ночь на 18 января.
И снова шли. Учтя горький опыт, избегая селений, ночуя в пустых сараях, в оврагах, в стогах. Питались тем, что могли добыть сами. Однажды Гордеев от голода потерял сознание, упал. Придя в себя, поднялся и продолжал путь... [216]
Шли в сторону Кавказе, к своему полку. Хоронясь в убежищах, прислушивались к разговорам. Узнали, что немцы бегут. Издали наблюдали отступающие колонны, слышали отдаленный артиллерийский гул...
Это были уже кубанские степи.
2 февраля дошли до хутора Восточный Чалбосский. Решились зайти.
— Фашисты давно разбежались, линии фронта здесь нет, — сказали им жители. — Наши гонят врага уже далеко...
Летчики обнялись, на их глазах показались слезы. Они свободны! Могут заходить в любой дом, громко говорить, смеяться...
От встречных красноармейцев узнали, что в станице Архангельской находится крупный штаб. Миша Гусев еле передвигался. Его палил жар, временами покидало сознание. Решив, что заболел тифом, он попросил оставить его в ближайшей деревне.
К счастью, их догнал крестьянин и на санях подвез до Архангельской.
Здесь находился штаб 58-й армии. Гусева сразу положили в госпиталь, Гордеева после проверки направили через Краснодар в родной полк.
Пока Гордеев шел пешком до Краснодара, затем ехал по еще не полностью восстановленной железной дороге, Гусев успел выздороветь и раньше него прибыть в полк.
Вскоре — это было уже в марте — в полк вернулись Клименко и Соломашенко. Рассказали, что их схватили в той деревне — Каратубель — полицаи. Дальнейшая история их скитаний была почти точным повторением того, что пришлось пережить Гордееву и Гусеву. Концлагерь в Таганроге. Побег. Переход по льду через Таганрогский залив. На Кубани перебрались через линию фронта... [217]
Весь боевой экипаж оказался в сборе. Вот какое продолжение имела запись в журнале боевых действий полка от 19 декабря 1942 года.
С первых дней Великой Отечественной войны на Черноморском флоте широко применялось такое грозное морское оружие, как мины. Особое место в «минной войне» отводилось флотской авиации: она могла ставить мины в местах, недоступных для наших кораблей — в проливах у занятых врагом берегов, на фарватерах вблизи баз и портов, на судоходных реках...
С 1942 года и до конца боевых действий на Черном море самолеты были основными постановщиками мин.
Скрытность этого оружия, практически неограниченная «живучесть», опасность встречи с ним в любом районе моря оказывали на противника сильное моральное воздействие, заставляя его уклоняться от плавания в миноопасных районах. Да и потери от мин он нес довольно значительные.
В марте 1943 года полк продолжал интенсивные минные постановки в Керченском проливе. Затрудняя и сковывая движение кораблей противника в этом районе, авиация флота оказывала неоценимую помощь наступающим войскам Северо-Кавказского фронта.
Разумеется, и противник всеми возможными средствами противодействовал нам: район был буквально утыкан наблюдательными постами, прожекторными установками, зенитными батареями всех калибров, днем и ночью охранялся истребителями.
12 марта было приказано готовиться к ночному вылету. Для прикрытия действий группы выделялось три самолета, пилотируемых опытнейшими летчиками — майорами Черниенко и Минчуговым и капитаном Василенко. Их задача: на большой высоте несколько раз [218] выйти на цель и, сбросив бомбы, отвлечь на себя прожектора и огонь противника.
Экипажи самолетов-миноносцев тщательно готовились к выполнению задания: мины требовалось сбросить точно в заданных районах. Значит, с малой высоты. И при выходе на цель приходилось надеяться только на строгое выдерживание режима полета и точность расчетов штурмана: погода не баловала.
В условиях ночного полета каждый экипаж действует самостоятельно. После работы над картой мы обменялись мнениями.
— Самое неприятное, братцы, — малая высота, — вздохнул Трошин. — Попадешь под прожектора...
— Ну, на малой-то ненадолго... — нерешительно возразил штурман Коршунов.
