Так и ноуменальный характер человека лежит в основе его феноменального характера. Беда, когда второй берет верх над первым. Задача воспитания состоит в том, чтобы человек целиком руководствовался бы своим ноуменальным характером. Принимая то или иное жизненно важное решение, исходил бы не из соображений внешнего порядка (карьера, барыш и пр.), а исключительно из повеления долга. Для того чтобы не совершалось обратного, человек наделен совестью – удивительной способностью самоконтроля.
«Человек может хитрить сколько ему угодно, чтобы свое нарушающее закон поведение, о котором он вспоминает, представить себе как неумышленную оплошность, просто как неосторожность, которой никогда нельзя избежать полностью, следовательно, как нечто такое, во что он был вовлечен потоком естественной необходимости, чтобы признать себя невиновным; и все же он видит, что адвокат, который говорит в его пользу, никак не может заставить замолчать в нем обвинителя, если он сознает, что при совершении несправедливости он был в здравом уме, т. е. мог пользоваться своей свободой».
Механизм совести устраняет раздвоенность человека. Нельзя все правильно понимать, но неправедно поступать; одной ногой стоять в мире интеллигибельном, а другой – в феноменальном; знать одно, а делать другое. С совестью нельзя играть в прятки. Никакие сделки с ней невозможны. И ее не усыпишь, рано или поздно она проснется и заставит держать ответ.
Определи себя сам, проникнись сознанием морального долга, следуй ему всегда и везде, сам отвечай за свои поступки – такова квинтэссенция кантовской этики, строгой и бескомпромиссной.
Ригористы упрекают Канта в непоследовательности. Продолжая традицию европейского свободомыслия, Кант порвал с религиозным обоснованием морали: не заповеди бога, а долг перед человечеством заставляет нас вести себя нравственно. Однако все то, что Кант ниспроверг в «Критике чистого разума» как абсолютно недоказуемое – бессмертие души, свобода воли, бытие бога, – восстанавливается в «Критике практического разума» как постулаты, которые хотя и не расширяют нашего знания, но в общем «дают разуму право на такие понятия, обосновать даже возможность которых он иначе не мог бы себе позволить». Насмешки Гейне по этому поводу нам уже известны.
Посмеивался над этим и Шопенгауэр. Канта он сравнивал с человеком, который на маскараде ухаживает за прекрасной незнакомкой с целью добиться взаимности. В конце вечера дама снимает маску и оказывается его женой. Кант, мол, пообещал построить нравственность без бога, но все его словесные ухищрения представляют лишь маску, за которой скрывается привычное лицо религиозной морали.
Гейне и Шопенгауэр не заметили весьма важной детали: религия у Канта не причина морали, а ее следствие. Мораль отличает человека от животного, но откуда она взялась, остается для Канта величайшей загадкой мироздания. Как и само мироздание. «Две вещи наполняют душу все новым и нарастающим удивлением и благоговением, чем чаще, чем продолжительнее мы размышляем о них, – звездное небо надо мной и моральный закон во мне».
Так звучит один из заключительных абзацев «Критики практического разума». (Знаменитый еще и тем, что бронзовая доска с этим текстом неподалеку от могилы принадлежала к мемориалу философа.) Но, продолжает Кант, удивление и благоговение хотя и могут побуждать к изысканиям, все же не могут их заменить. Что же требуется для изыскания? Прежде всего научный метод. Он столь же необходим для изучения внешнего мироздания, как и для исследования мироздания внутреннего. Хранительницей и наставницей науки всегда должна оставаться философия. Глубокое убеждение в пользе той области знания, которой он себя посвятил, никогда не покидало Канта.
* * *
Слово далеко не всегда влечет за собой дело. Поучать легче, чем следовать поучениям. В истории философии ость сколько угодно примеров несовпадения проповеди и поведения. Шопенгауэр, призывавший к аскетизму, был лакомкой и бонвиваном. Ницше, мечтавший о сверхчеловеке, явно страдал комплексом неполноценности. Кант-моралист и Кант-человек – одно и то же.
Конечно, он не всегда и не во всем руководствовался прописями категорического императива. Бывал мелочен (особенно к старости), чудаковат, нетерпелив, прижимист (даже когда наступило материальное благополучие), педантичен (хотя отдавал себе отчет в том, что педантизм зло, «болезненный формализм», и ругал педантов), не терпел возражений. Жизнь заставляла идти на компромиссы, и он порой хитрил и дипломатничал. Но в общем и целом его поведение соответствовало тому идеалу внутренне свободной личности, который он набросал в своих этических произведениях. Была цель жизни, был осознанный долг, была способность управлять своими желаниями и страстями, даже своим организмом. Был характер. Была доброта.
Природа наделяет человека темпераментом, характер он вырабатывает сам. Пытаться постепенно стать лучше считал Кант, – напрасный труд. Характер создается сразу, путем взрыва, нравственной революции. Потребность в моральном обновлении люди ощущают только в зрелом возрасте, Кант пережил его на пороге сорокалетия. Материальная независимость пришла позднее.
В 1784 году Кант приобрел собственный дом. Его сбережения уже давно превысили 20 золотых, в свое время отложенных на черный день. Теперь он без труда мог выложить 5500 гульденов за недвижимость вдовы художника Беккера (некогда создавшего его портрет). Дом был расположен в центре города, в тихой боковой улочке Принцессинштрассе, неподалеку от королевского замка. К дому примыкал сад с множеством цветов и тенистых деревьев. Вскоре, правда, обнаружилось неприятное обстоятельство: через забор мальчишки кидали камни. Полиция была не в силах (или не хотела) совладать с ними, и философ перестал бывать в собственном саду.
К полиции пришлось обратиться и по другому поводу: за садом находилась городская тюрьма. Летом, когда открывали окна, оттуда доносилось церковное песнопение. Это мешало сосредоточиться. К тому же философ был убежден, что арестанты озабочены не спасением души, а лишь тем, чтобы выслужиться перед начальством. И он потребовал, чтобы пение происходило при закрытых окнах и не в полный голос: тюремщик все равно его услышит и засвидетельствует богобоязненность заключенных. У Канта были друзья в магистрате, и он добился своего.
Дом был двухэтажный, восьмикомнатный. Внизу помещалась учебная аудитория, где профессор проводил занятия со студентами, и квартира кухарки. На втором этаже – столовая, спальня, гостиная, кабинет. В мансарде обитал отставной солдат Лампе, слуга. В столовой – обеденный стол и шесть обтянутых полотном стульев, горка, где за стеклом немудреный фарфор, а под замком столовое серебро и наличные деньги. В кабинете – два простых стола, заваленных книгами и бумагами, на покрытой пылью стене (убирать здесь не разрешалось) – портрет Руссо. Библиотека – не более 500 книг, включая брошюры, – располагалась в спальне. (Для сравнения: Гёте имел дома 2300 томов, Гердер – 7700.) В спальне было одно окно, которое Кант никогда не открывал, полагая, что это лучший способ избавиться от насекомых. Лампе проветривал спальню тайком от хозяина. Даже зимой спальня не отапливалась. Когда философ работал, в доме стояла гробовая тишина.
