– Напрасно беспокоились, – говорил именинник, принимая от меня кулек, который в момент снискал мне расположение всех гостей.
– С ангелом! – приветствовал я. – Примите – не побрезгайте.
С меня насильно стащили шубу, которую было хотел я снять сам, и посадили к дамам. Ко мне подвели маленькую девочку и строго, с подзатыльниками, приказывали ей поцеловать у дяденьки ручку. Охрипшей, простуженной грудью, ровно треск маленьких стенных часов, девочка прохрипела: «Дяденька! пожалуйте ручку».
Я поцеловал бедное дитя, осужденное родиться в пещере с промерзшими стенами, среди атмосферы, неминуемо влекущей молодую жизнь к раннему гробу, и в колыбели уже обреченное страданиям. В глубине души моей я благословил это дитя всевозможных нужд на добрый труд в бедной жизни, на силу бороться с соблазном, который щедро рассыпается в подобных приютах праздностью и бессердечием молодых и старых богачей.
Я осмотрелся. Совершенно обледенелое окно пещеры, разогретое самоваром, как-то особенно грустно слезилось. От него и промерзнувших стен, тоже согретых и именинным истопом печи, и дыханием гостей, шли волнистые седые пары, наполнявшие всю комнату. Единственную сальную свечу, горевшую на столике, особенно густыми клубами накрыли эти пары, отчего она разливала по пещере слепой, ненастный свет, сообщавший всем предметам какой-то седовато-убогий цвет.
Прежние приятели мои, зашивальщик и искалеченный ветеран, грустно уединились в самую темноту к печке, широкое отверстие которой, сияя во мраке, делало из них как бы волшебных стражей заколдованного входа в подземное царство. Нисколько не вмешиваясь в общий разговор, они серьезно и терпеливо ожидали, когда наконец дойдет до них очередь принять из рук хозяина рюмку и, пользуясь этим случаем, пожелать ему от Бога всяких благ – душевных и телесных. Они, очевидно, были в загоне, т. е. внимание на них почти не было обращаемо, потому что очередная рюмка доходила до них после всех. Высокий старик, отставной фельдфебель с бобровыми усами и подковообразными бакенбардами, убедительнейше приставал к каждому гостю, чтоб он одолжил ему заимообразно до завтра гривенник, который он хотел подарить хозяйскому ребенку. Молодецки повертываясь на каблуках от одного гостя к другому, он уверял всякого с какой-то, так сказать, воинской энергией, что такой милой и умной девочки он сроду еще не видал.
– Христос свидетель! – басисто и размашисто говорил он, – не доводилось никогда видеть, а в каких-каких губерниях не побывал. Дайте до завтра гривенник, сейчас подарю, потому люблю ребят и опять же я прост.
Отсутствие в его кармане собственного гривенника, который бы на деле мог доказать его любовь и простоту в отношении ребят, вызывало у гостей недоверчивые улыбки. Хозяин просил фельдфебеля не беспокоиться, однако же очередную рюмку подносил ему только третьему от конца, несмотря на его относительно высокий ранг. Бравый фельдфебель нисколько, впрочем, не претендовал на такое пренебрежение к военным доблестям. Он пил, когда ему подносили, и любо было смотреть на него, как он, приняв от именинника рюмку, говорил ему покровительственным басом начальника:
– А это можно, можно выпить: вино в пользу солдату, а паче фельдфебелю.
При этом он быстро опрокидывал рюмку в рот, настойчиво отвергая всякую закуску.
– Кавардак выйдет, ежели всякую рюмку закусывать будешь, – наставительно поучал он. – По-моему, выпил одну, хватил другую, так много уж. Ну, после этого и насядь на закуску. Поешь вплоть и пей сколько хочешь; а как таперича неблагополучно себя почувствуешь, курни трубочки – и шабаш.
– А, по-моему, как я завсегда рассуждаю, без закуски пить – чревобесие выйдет одно; а чтоб оно тоись в пользу человеку пошло – пустяки, – возразил молодой солдатик.
Бравый фельдфебель завел с ним продолжительный дебат весьма горячего свойства.
Я начал присматриваться к другим личностям.
Самым почетным гостем был, очевидно, молодой полицейский унтер-офицер, урезавший, как говорится, до ризположения{196}. На всякую внимательность, на всякое потчевание хозяина он отвечал одним бессмысленным, икающим смехом.
– Не р-разберу, – кричал он, мотая головой. – Обстоятельней говори: я – твой начальник!
– Кушайте, кушайте рюмку-то. Очередь за вами, – отвечал хозяин, видимо робея.
– Ну, выпил. Што ты еще можешь мне говорить?
– Кроме как угощения, могу ли с начальником о чем говорить?
– Вер-рно! На чистку снега не ходи завтра. Сиди дома: я тебе позвол-ляю.
– Благодарствую, сударь. Позвольте ручку поцеловать.
– Целуй! Я тебя за твое почтенье оченно люблю. На вот твоей девчонке двугривенный.
И ундер, не знаю почему, залился своим икающим смехом.
Выпивка с каждой минутой принимала более и более широкие размеры. Бравый фельдфебель пустился в пляс с самыми неистовыми выкрутасами. У него сыпались необыкновенно смелые поговорки, поминутно вынуждавшие его извиняться перед дамами.
– Простите, Христа ради, старику, – умолял он скороговоркой, постепенно делаясь бравее и бравее. – Ради именинника простите. Мне по-настоящему уж пора бы и перестать черта-то потешать, да куда ни шло! Может, за мою службу Богу и великому государю мои грехи на том свете и простятся.
Фельдфебельский пляс увлек всех. Разговоры сделались живее, движения порывистее. Молодой солдатик, заливаясь самым лихим манером на гармонике, дружелюбно подмаргивал мне и сидевшей подле меня женщине в шелковом платье на пляшущего старика. До этого времени вся публика слишком заметно сторонилась нас обоих, называя мою соседку не иначе, как барышней, а ко мне ежели кто относился, так с почетным титулом вашего благородия.
– Да это что? – говорил фельдфебель, останавливаясь наконец предо мной. – То ли в старину было!.. Укатали бурку крутые горки. Имеем, сударь, окромя Егория{197} и всяких медалей, шестьдесят годов на плечах, а по божьему-то сказать, на баранью морду всех этих штук не накупишь. Выходит, я их заслужил. Заслужил? – Истинно заслужил, потом да кровью во владение свое приобрел. Оттого теперь и кости болят. Зато, чтоб обидеть меня кто мог – подожди!.. На офицерской линии состою, – в сусалы-то ко мне не больно доберешься… Вот что!.. Хозяин! поднеси нам по рюмочке с барином, храбрости ради.
Хозяин поднес нам. Фельдфебель чокнулся со мной и хватил; я тоже.
– Офицером быть бы вам, – сказал он, – знатно вы пьете, потому и ум, надо полагать, немалый имеете. Не люблю я, как барич какой рюмку поднесет ко рту и рожу скорчит, да отплевывается, ровно его в лоб ошарашили. У меня сразу: марш! – орал он, в мгновение ока уничтожая другую рюмку, которую, не дожидаясь потчевания хозяина, налил уже сам. – По дружбе говорю: пивал прежде, – продолжал он, – тоись столько этого добра употреблять мог, что офицеры, бывало, в полку нарочно складываются: четверть купят – как это я пьяный буду? Часика с два посидишь за ней, – и аминь; только голос покрепче сделается. А нынче вот, кроме как сила не та уж стала, жена завелась. По дружбе сказываю: бьет, коли что насчет водки пронюхает… А насчет жены вот что скажу я тебе, друг ты мой сладкий: черт да баба хоть кого околпачат. Вот со мной какой случай был. Года три тому будет, приходит ко мне приятель один, тоже унтер-офицер. Дело на Масленице было. «Пойдем, говорит, выпьем для праздника. Есть, говорит, у меня знакомая женщина такая, так мы к ней в гости пойдем. Не подумай, говорит, какая-нибудь: в корпусе прачкой числится, вдова, говорит, солдатская, с матерью и с детьми в казенной квартире живет». – «Что ж, говорю, пойдем». Захватили мы, знаешь, кой-чего по мелочам: водчонки да закусчонки, сколько смогли, и приходим. Приходим и видим: так это чисто каморка у той вдовы прибрана, сама в белом чепце сидит, на пяльцах шьет; лицом, признаться, не так чтобы, даже прямо сказать: страсть страстью! На девчонке на ее платьице новенькое надето, ситцевое, на двух ребятишках рубашонки такие новенькие; канарейка у окна в клетке висит и цветы стоят. Фу, ты, мол, Господи! Вот у нас солдатки-то как поживают!
