– Родились преждевременно и очень слабы, – сказал он. – Им еще только шесть дней, но у обоих уже гастрит. Пытаясь выходить их, вы только продлите страдания. Этот может умереть в любую минуту, а тот продержится еще день-два.
Ольга умерла, чтобы они жили, а теперь и им предстояло умереть. От этой мысли два бесформенных сверточка неожиданно стали странно дороги мне – меня охватила яростная решимость сделать все возможное для их спасения. Я вскочил в седло и галопом помчался в соседнюю деревню, где жил доктор, пользовавшийся в округе доброй славой.
– Скорее, со мной! – заклинал я доктора. – Нужно спасать двух детей!
На маленькой коляске мы с ним вдвоем вернулись з Рассказово. Доктор долго осматривал детей и наконец сказал:
– Похоже, мой коллега был прав – у них очень мало шансов. Но мы должны попробовать. Коровье молоко – вот что убивает их. Им нужно материнское молоко.
И снова я верхом объезжал близлежащие деревни в поисках кормилицы. Моя военная форма вызывала настороженность людей, особенно когда я начинал расспрашивать, есть ли в деревне молодая мать. Выслушав мою историю, они становились добрее, и в конце концов кто-то направил меня в одну из крестьянских изб. Молодая мать, которая встретила меня с опаской, не поддавалась ни на какие уговоры, никакие обещания всего моего пайка и денег не могли заставить ее поехать со мной в город. В этот период было не так легко найти крестьянина, который бы добровольно согласился переехать в город, к тому же всех отпугивала военная форма. Женщина вежливо, но твердо, отказалась. Неужели мои дети умрут только потому, что я не смог найти им кормилицу?
В отчаянии я возвращался домой и вдруг как-то импульсивно решил заглянуть еще в один дом, и тут я нашел молодую мать, которая охотно согласилась кормить моих сыновей. Она тут же поехала со мной, захватив своего ребенка.
Это была крепкая здоровая крестьянка, и одно ее присутствие давало мне надежду. И все же каждый день, когда я возвращался домой, мое сердце сжималось от тревоги, и каждый раз я испытывал какое-то чувство удивления, что они живы – больны, едва дышат, но живы. На десятый день свое удивление выразил и доктор.
– Если бы мы еще верили в чудеса, – сказал он, – то я решил бы, что это чудо. Все равно, для этих малышей малейший шок может оказаться смертельным. Больше я для них ничего не смогу сделать. Если вы заберете их в Москву и обеспечите особый уход, то они могут выжить, но риск, связанный с таким путешествием, очень велик.
Всю ночь я мучался сомнениями, но к утру все же решил ехать. Наутро меня с кормилицей и теперь уже троих малышей отвезли на станцию. В местном поезде, конечно, не было отдельных купе, и сам он был до отказа заполнен крестьянами с их мешками и узлами. Все курили невыносимо ядовитую махорку, а те, кто ехал на верхних полках, спускали свои ноги почти на головы сидящим. Воздух в вагоне был невероятно спертым, и вагон был так набит, что невозможно было повернуться. Даже в проходах на полу сидели люди.
Это путешествие продолжалось тридцать шесть часов. Малыши непрерывно пищали, но, по крайней мере, они были живы, и у меня стала появляться уверенность в их будущем. Жертва Ольги не была напрасной.
В Москве шел дождь. Оставив кормилицу с детьми в переполненном зале ожидания, я помчался в департамент здравоохранения. Там мне сказали, что родильные дома переполнены и ничего нельзя сделать. Я бросился в Наркоминдел, где Леон Карахан встретил меня с распростертыми объятиями.
– Мы собираемся направить вас консулом к Хану Маку. Это, как вы знаете, феодальный царек, который восстал против шаха, так себе, маленький бородатый деспот. Вы с ним справитесь?
Но по выражению моего лица Карахан, видимо, понял, что я пришел не за лучшей должностью.
Узнав о моей проблеме, он тотчас же связался по телефону с заместителем наркома здравоохранения. Ему пообещали найти место и сказали, чтобы я привозил в клинику детей. Мы с кормилицей и детьми сели в старые дрожки – больше никакого транспорта не было – и под дождем, завернув детей в мою шинель, поехали в клинику доктора Сперанского.
Медсестра положила два моих подозрительно затихших свертка на стол. У маленького Бориса на губах уже была пена, очевидно, он был совсем плох, и женщина-доктор стала делать ему искусственное дыхание. Он был буквально на грани жизни и смерти. Но уже спустя несколько часов оба мои мальчика лежали в инкубаторе, и у них появился шанс выжить. Они были еще очень слабы, но обнаруживали очевидную жизненную силу. Сейчас им уже по двадцать два года и эта сила нужна им как никогда!
На выпускном вечере в академии были речи, был концерт солистов балета, ЦК партии выделил нам двадцать путевок в новый дом отдыха Марино, и одна из путевок досталась мне. Это было очень кстати, нужно было сменить обстановку, жить одному в нашей комнате в гостинице «Левада» стало выше моих сил.
Марино оказалось старинным дворянским поместьем, из тех, что так хорошо описаны Тургеневым. Когда-то покоритель Кавказа, князь Барятинский, содержал здесь черкесского имама Шамиля, героя борьбы за независимость Кавказа. Дворец стоял в большом парке, некоторые уголки этого парка были спланированы по образцу Версаля.
ЦК дал указание директору дома отдыха Стрижаку, чтобы он обеспечил всем гостям комфорт и усиленное питание. Стрижак выполнил это указание, но ценой серьезной вмятины в бюджете. В результате он попал под следствие и в конце концов покончил жизнь самоубийством.
Я был ошеломлен этим комфортом и роскошью. Комнаты были обставлены уникальной мебелью из карельской березы и красного дерева. Когда я впервые вошел в большую столовую, увидел огромные хрустальные люстры и столы, уставленные фруктами, услышал оживленный разговор и счастливый смех, я мог думать только о тех трудностях, в которых мы жили все эти годы. Если бы Ольга имела хоть немного таких фруктов, она, может быть, была жива. И не только она одна. Тысячи женщин погибли, как она, от истощения. Моя личная трагедия была только малой частицей большой трагедии всей страны.
Когда я вспомнил те скудные нормы, по которым мы, слушатели академии, питались и которые были предметом зависти многих, ту скудную пищу, которой приходилось довольствоваться нам с Ольгой, кусок остановился у меня в горле, и я оттолкнул тарелку. Во мне закипала какая-то непонятная злоба на всю эту роскошную столовую, и я попросил, чтобы мне позволили есть в своей комнате. Я чувствовал себя спокойнее лишь в одиночестве, наедине с книгами и шумом деревьев за окном.
Из двенадцати апостолов Христа только один Иуда оказался предателем. Но если бы он добился власти, то он представил бы предателями остальных одиннадцать, а вместе с ними и всех других, менее важных апостолов, которых Лука насчитывает около семидесяти.
