— Вот пишут, что Чкалов-де смелый мастер: он и из такого-то опасного и невозможного положения самолёт вывел, и из такого… Да, выводил. Бывало такое. И не раз… Другое любопытно.
Незадолго перед первым нашим перелётом, когда мы жили в Щёлкове, после тренировочного полёта по маршруту Москва — Архангельск — Горький — Москва мы оставили самолёт на аэродроме в полном порядке. Утром приходим — и что же! Стоит наша машина с переломанным крылом, а рядом с ней валяется маленький самолётик. Оказывается, при посадке он врезался в крыло нашего самолёта. Чудеса! Как, почему, необъяснимо…
Ладно, исправили. Летим в последний пробный полёт. И вдруг в воздухе обнаруживаем, что какой-то сукин сын испортил нам механизм управления шасси. Второе колесо не становится на место. Четыре с половиной часа промучились мы, стараясь исправить механизм в воздухе, однако ничего не добились. «Буду садиться на одном колесе, — решил я, — надо спасать машину».
Положение безвыходное! А посадка, действительно, не из простых. Вряд ли кто взялся бы посадить машину на одно колесо, когда у нее размах крыльев тридцать четыре метра. Набрал высотёнку, приказал вылить из баков всё горючее, облегчил самолёт, весь экипаж угнал в хвост. На посадку пошёл с выключенным мотором. Посадил как надо… А разбей я тогда машину, и перелёт был бы сорван!
Другой раз в рулях управления кто-то сверло оставил. Тоже едва не угробились. Разные случаи случались, рисковали жизнью, но выходили из всех положений…
Чкалов с силой зажимает в кулаке подстаканник, и ложечка в стакане перестаёт дребезжать.
— Все это цветики, а ягодки оказались потом, на полюсе. Вот, погляди-ка… — И, повернувшись, он показывает на виске первую посеребренную прядку волос. Месяц назад её не было… — Мы ожидали всяких опасностей — штормов и обледенений. Но кто-то, возможно, хотел создать нам дополнительные трудности… Со стороны поглядеть, наш полёт — триумф и слава, а на деле через сто смертей пришлось пройти…
И, закурив, Чкалов неторопливо продолжал рассказывать:
— Когда люки были задраены и в небо взвилась ракета, я дал газ и пустил самолёт по бетонной дорожке. Думал только об одном: как оторвать тяжело нагруженную машину от земли. Мотор работает на полных оборотах. Полный разгон, теперь только бы не свернуть!
Взлетели. Байдуков убрал шасси. Щёлково ушло под крыло. По графику — первому спать Саше Белякову.
Сижу за штурвалом. Солнце слепит глаза. На земле, в лощинах — туман. Нас провожают истребитель и двухмоторный бомбардировщик. Но вот и они, покачав крыльями, повернули домой. А мы — в Америку.
Дума одна: «Долетим — пять лет войны не будет». Задание Родины. За нашим полётом следят со всех точек земного шара. Самое главное дело всей жизни. Неужели подкачаем?
Байдуков раскурил и подал мне курево. Эх, до чего же хорош табачишко в эти минуты!
Белякову не спится. С маслом неладно. Масломер показывает всего восемьдесят килограммов. Полбака. Егор с азартом берется за подкачку. Я понимаю его беспокойство: он уже пытался однажды лететь через полюс с Леваневским. Из-за неполадок с маслом им с полпути пришлось вернуться обратно. Байдуков сильно тогда переживал неудачу. Даже думал топиться.
И вот опять чертовщина с маслом! Беляков поднял тревогу: откуда-то сильно потекло масло. Весь пол залило. «Не дай, боже, думаю, что-нибудь лопнуло? Неужели придётся возвращаться домой?»
Перекачали масло обратно. Потоки уменьшились. Било из дренажа. Летим дальше. Высота две тысячи. Идём по графику. Байдуков спит. Я за штурвалом просидел восемь часов. Пора сменяться. Разбудил его. Откинул заднюю спинку, стал ждать, когда Егор займет моё место: из-за тесноты приходилось пролезать между ногами.
Я прилег и закурил трубку. Не успел затянуться, слышу крик Байдукова:
— Давай давление на антиобледенитель!
Гляжу, а на стекле и крыльях лёд… Мотор трясёт, началась вибрация. Попали в облачность. Стал насосом качать жидкость, чтобы освободить винт от льда. Кое-как отвели одну беду, снова стало пугать масло. Что-то непонятное… Сколько ни добавляем его в расходный бак, стрелка масломера, как заколдованная, на одном месте.
Надо принимать решение… Мы обязаны доверять приборам. При малейшей неисправности нам указано немедленно прекратить перелёт и возвращаться на материк. Что делать? Посоветовались с Егором: прекращать полёт немыслимо, стыдно, недостойно. Лететь дальше — опасно. Без масла взорвёмся, не пройдя и половины маршрута. Решили вернуться… А тут ко всему попадаем в новое обледенение. Беда ведёт за собой новую беду! Машина дрожит, вот- вот, гляди, развалится в воздухе на части. Байдуков ведёт самолёт в слепом полёте. Гляжу, вынул он финку, открыл боковую шторку и стал снаружи ножом лед с переднего стекла счищать. Снимал, снимал, потом с горя и досады как даст рукояткой ножа по стеклу прибора! И вдруг стрелка масломера прыгнула и встала на положенное место… Оказывается, она была полуприкручена, прижата стеклом к циферблату. Ну, здесь сразу отлегло от сердца…
Я поспал немного. Егор разбудил меня уже над Баренцевым морем. Высота — три тысячи метров. Земли не видно. Очередная неприятность: у Белякова вышел из строя секстант. Замёрз. Куда нас снесло, какой силы ветер — неизвестно.
Валерий Павлович погасил свою позолоченную сигарету.
— Нет ли нашего «Казбека»?
Он снова закурил.
— Продолжаем лететь дальше… Начало темнеть. По пути нас ожидал циклон. Слева сплошная чёрная стена. Поворачиваю машину вправо. Но циклон грозно преграждает нам дорогу. Лезу выше. Высота уже четыре тысячи. Температура снаружи — двадцать четыре градуса мороза. И в кабине холодно. Начал зябнуть. А погода всё хуже и хуже. Пришлось досрочно будить Егора, чтоб вести самолёт вслепую.
Байдуков смело полез прямо в стену циклона. Должен сказать, что Егор нёс свои очередные вахты, как пилот. Заменял штурмана и радиста. Вёл машину ночью. А когда самолёт попадал в облачность, ему и тут приходилось садиться за штурвал, хотя это была и не его вахта.
В детстве у меня была сломана нога: с горы на лыжах катался. И вот в полёте от долгого и неудобного сиденья у меня несколько раз сводило её. Невозможно было терпеть. Опять выручал Байдуков!
А самолёт между тем, атакованный со всех сторон облаками, обледеневал с невиданной быстротой. Сначала стекла, потом кромка стабилизатора и крыла, расчалки стали покрываться бугристым слоем молочно-белого льда. Началась дикая тряска мотора и резкие вздрагивания хвостового оперения. Это уже грозило неминуемой катастрофой. Байдуков непрерывно набирал высоту. По самолёту будто с силой ударяли снаружи чем-то тяжёлым, вот-вот развалимся в воздухе… Жутких двадцать две минуты слепого полёта пережили мы в борьбе с дикой несуразной стихией.
