Минут через десять нервы у киномеханика не выдержали, он выключил киноаппарат и ехидным голосом спросил:
– Ну что, нахлопались? Теперь успокойтесь и поедем дальше!
Мама, глядя на него, тихо сказала:
– Видимо, отец или дед пострадали в 1937 году у парнишки.
Когда закончился показ, мама сказала, чтобы мы не торопились, так как должны выйти последними. Проходя мимо Степы, мама сказала ему:
– Будь осторожен, парень. Твою иронию могут не все понять: на тебя могут настучать, так что свои эмоции держи при себе. Не ставь под угрозу жизнь свою и своей семьи.
Степа пристально посмотрел на маму печальным взглядом и промолчал. Видно лишь было, как играют его желваки.
1949 год. Вечер. Дед читает «Анну Каренину». «Мне отмщение, и Аз воздам». Как нескоро узна́ю я истинный смысл этих строго предупреждающих слов! Дед малограмотный, он читает, медленно шевеля губами, и мне так интересно наблюдать за ним! У деда Якова старые очки, оправа сломана в нескольких местах и укреплена толстыми нитками темно-зеленого цвета.
Лето. Дед решает перекрыть крышу рубероидом. Рубероид старый – остатки рулонов, купленные на барахолке по случаю. Гвоздей нет. Зато в обрезках досок, выписанных на заводе для нашей маленькой прожорливой печки, гвоздей полно. С моим двоюродным братом Виталькой выдергиваем их по очереди – клещи у нас одни на двоих. Гвозди кривые, ржавые. Дед велит их выравнивать. Держу гвоздь за шляпку, рихтую молотком. Через несколько минут руки покрываются густой и плотной ржавой пылью. Очень болят пальцы, но дед обещал заплатить по рублю за каждые сто выровненных гвоздей. Брату он платит рубль всего за пятьдесят гвоздей. Пытаюсь выяснить – за что такая несправедливость? Дед смотрит на меня внимательно:
– У Витальки есть отец. У тебя – нет. Тебе всегда будет труднее, чем ему. Поэтому ты должен работать ровно в два раза больше, чем те, у кого отцы пришли с войны.
И тут же расплачивается со мной мятым изношенным рублем.
Рубль – это богатство. Рубль – это два стакана газированной воды с сиропом по четыре копейки, мороженое за двадцать копеек и три раза сходить в кино. В кино я иду с друзьями. Бешеные очереди за билетами, в длинном узком зале кинотеатра не продохнуть. Гаснет свет, на экране мелькают титры: «Этот фильм взят в качестве трофея…» Смотрим «Тарзана», «Тарзан находит сына», «Приключения Тарзана в Нью-Йорке». Широкоплечий красавец, перепрыгивая с лианы на лиану вместе с обезьяной Читой, спешит на помощь своей подружке Джейн. И взрослые, и дети сидят в кромешной духоте, завороженные и счастливые. Там, на экране, джунгли, там красивые артисты, там совсем другой мир, который так близко – только руку протянуть, и так бесконечно далеко, что только вздохнешь безнадежно, когда побегут по экрану заключительные кадры.
После кино, счастливые, воодушевленные киноподвигами, всей ватагой идем к Витьке Киселеву. У Витьки два преимущества: у него есть велосипед и он живет возле единственной в городе площади, где этот велосипед можно погонять. Великодушный после кино, Витька разрешает нам прокатиться. По одному кругу, не больше.
– А то сломаете еще, – говорит Витька.
Садимся кружком на траве, говорим о будущем. Какое оно, это будущее, там, за плотной толщей бесконечных лет, туманящихся впереди? Спорим, кем лучше быть – летчиками или моряками. Другие профессии не обсуждаются.
– А я буду Тарзаном, – размечтался Владька.
Мы хохочем. Летчики, подводники – это реально. Но стать Тарзаном?!.
Утром лезу на чердак. Там всегда таинственно, там пахнет старым сеном, маленькое окошко заросло паутиной, валяются списанные из обихода за ненадобностью старые вещи – безмен, керосиновая лампа с пересохшим фитилем, кривое велосипедное колесо, вторые рамы – перед зимой они будут спущены вниз, вымыты и вставлены в оконный проем. За рамами вижу сверток из промасленной бумаги. Что это? Просовываю руку, достаю сверток, разворачиваю – новехонькие сияющие гвозди, много гвоздей.
Спускаюсь вниз, дед уже возится по хозяйству.
– Дед, ты зачем заставляешь нас гвозди ровнять? Смотри, какие у меня пальцы.
– А как ты еще можешь заработать? У матери будешь попрошайничать, что ли?
Иногда у деда бывает хорошее настроение. Он подзывает меня к себе и вдруг неожиданно сообщает:
– Ты даже не знаешь, какой ты счастливый.
И на мой вопросительный взгляд объясняет:
– Потому что ты доживешь до двухтысячного года.
– Откуда ты знаешь? Может быть, и не доживу.
– Обязательно доживешь. Я тебе завидую. Такая будет жизнь красивая! Все будут хорошо жить, войн вообще больше не будет, все люди будут здоровые. И еды будет – сколько съешь. Жалко, что мне это не увидеть.
И мне кажется, что глаза деда затягиваются предательской влажной пленкой.
Праздник тридцать второй годовщины Октябрьской революции, 1949 год. Мы взволнованы. Демонстрация. Духовые оркестры выбрасывают в небо металлические аккорды торжественных маршей.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»
На улицах огромные плакаты «И засуху победим». Усатый, с легкой сединой, Корифей – в левой руке трубка – склонился над картой страны. В правой руке у него толстый красный карандаш, и он рисует им схемы защитных лесопосадок.
До похорон вождя еще четыре года. Таких долгих и таких тягучих…
Ирина Безуглая
«Старье берем!»
При входе на рынок стояли два старика, один с белкой в клетке, другой с мышкой на плече. У обоих были коробочки, полные записочек с желаниями. Даешь пять копеек, и мышка или белочка вытаскивает тебе бумажку, а там размытые, едва различимые карандашные строчки, например: «Сегодня иди по правой стороне улицы, и найдешь денежку» или: «Положи под подушку птичье перо, и тебе письмо придет». Мелькали в своих длинных цветастых юбках и настоящие гадалки – цыганки. Появлялись старьевщики, те, которые обычно ходили по дворам и зычно, нараспев, кричали: «Старье бе-реммм!», а другой: «Стекло бе-реммм!» И тогда каждый из нас выскакивал с какой-нибудь тряпицей, или старыми штопаными-перештопаными чулками, или выпрошенной у мамы бутылкой из-под масла, чтобы взамен получить мячик на длинной тонкой резинке, или свистульку, или еще чего-нибудь. А у входа на рынок, прислонившись к старому забору, сидели рядком нищие. Помню одного, слепого и безногого солдата в гимнастерке на детских деревянных санках. У него был настоящий немецкий аккордеон, это нас и привлекало. Инвалидов было много, а такой аккордеон мы видели только у него. Солдат играл, а мальчик, сопровождавший его (внук, сын – кто знает), тихонечко пел тонким голосом: «Темная ночь, только пули свистят по степи…»
