Однако барону было плевать на Крым, плевать на десятки тысяч беженцев, собравшихся там со всей России. Врангелю нужно было всё или ничего. Когда мечтаешь въехать в Кремль на белом коне, то не до строительства бетонных дотов на Сиваше.
В результате штурм Перекопа оказался фарсом, а его укрепления – фикцией, о чем свидетельствуют отчеты французских военных инженеров-фортификаторов, осматривавших их в октябре 1920 года.
Зато Врангель довольно грамотно осуществил эвакуацию своих войск и десятков тысяч беженцев в Константинополь. Ну а там вместо того, чтобы объявить – «кампания окончена, штыки в землю», барон приложил все усилия, чтобы сохранить боеспособность «русской армии» и «русской» (бизертской) эскадры. Понятно, что самостоятельно, даже чисто технически, ни оная армия, ни бизертская эскадра не могли даже добраться до границ СССР. Естественно, что Врангель и другие белые генералы надеялись и ждали, пока какая-нибудь великая держава или, еще лучше, коалиция начнет войну против «Совдепии».
В свое время я просмотрел в спецхране «Ленинки» подшивку номеров белоэмигрантского военного журнала «Часовой» за 1930-1933 годы. Впечатление такое, что этот журнал издавался не в Париже спустя 10-12 лет после окончания Гражданской войны, а где-нибудь в Северной Таврии в начале 1920 года. Вот-вот, мол, пойдем в новый поход, большевики падут со дня на день. В каждом номере письма «оттуда», причем в большинстве своем от красных командиров. Тем давно осточертели большевики, они составляют заговоры и лишь ждут сигнала «из-за бугра», чтобы начать всеобщее восстание. Нетрудно догадаться, что «Часовой» достаточно внимательно читали на Лубянке.
Дело, разумеется, не ограничивалось болтовней. В Советскую Россию из-за рубежа регулярно забрасывались террористы и диверсанты, да и в Европе было организовано несколько покушений на советских дипломатов, торговых работников, дипкурьеров и т. д.
В свою очередь советская пресса метала громы и молнии по поводу каждого такого теракта, и в сознании народа слово «эмигрант» становилось эквивалентным «враг, шпион, диверсант».
В принципе, советское правительство было не против возвращения эмигрантов, но встречались они на родине весьма настороженно и «попадали под колпак» ОГПУ. Замечу, что в Россию прибыли достаточно известные деятели эмиграции: генерал Я.А. Слащев вернулся в СССР в 1921 году, граф А.Н. Толстой – в 1923 году, граф А.А. Игнатьев, бывший военный агент во Франции, заблокировал от притязаний эмигрантов 225 миллионов рублей золотом, принадлежавших России и хранившихся в парижских банках. Генерал Н.В. Скоблин стал советским разведчиком и участвовал в похищении генерала Миллера.
Однако массовое возвращение эмигрантов в СССР стало невозможно как из-за подозрительности советского руководства, так и из-за оголтелого антикоммунизма вождей эмиграции.
К середине 1920-х годов в Западной Европе оказалось не более 300 тысяч белоэмигрантов. Определенная часть их пыталась интегрироваться в жизни страны, давшей им приют. Тот же Игорь Сикорский успешно создавал в США все новые типы летающих лодок и вертолетов. Дмитрий Рябушинский стал французским академиком. Успешно адаптировались многие деятели искусства. Так, Кшесинская с сарказмом писала: «Кроме того, после Первой мировой войны русских балерин и танцовщиков стало значительно меньше, и труппа Дягилева пополнялась за счет иностранных артистов, а чтобы, как говорится, «не потерять лицо», им давали русские имена. Так что балет перестал быть русским, и осталось лишь одно название».
Большая же часть эмигрантов адаптировалась с трудом и предпочитала не заниматься политикой. Политическая часть эмиграции делилась на либералов, монархистов и милитаристов. Последний термин мой собственный, им я обозначаю членов военизированных организаций, первоначально руководимых бароном Врангелем и великим князем Николаем Николаевичем.
Нас с детства в школе учили – «Белая армия, Черный барон снова готовят нам царский трон». На самом же деле Колчак, Юденич, Миллер, Деникин и Врангель не допускали на службу в свои формирования не только членов «августейшей фамилии», но и князей императорской крови.
Главным лозунгом белых армий был «принцип непредрешенности», то есть возьмем Москву, а там будем думать о форме государственности – республика, монархия с Романовыми или монархия с новой выборной династией и т. п. Вожди Белого движения объясняли свою приверженность «непредрешенности» стремлением привлечь в свои ряды наиболее широкий спектр людей, недовольных советской властью. В принципе, это верно, но все наши генералы знали, что Романовы всегда терпеть не могли талантливых полководцев. Вспомним опалы Суворова, Кутузова, Скобелева и др. Въехать на белом коне в Кремль, а потом отправиться в село Кончанское под надзор полиции? Нет, куда уж лучше стать регентом Маннергеймом или маршалом Пилсудским.
В результате русские великие князья оказались в своеобразном политическом вакууме. Их всерьез не принимало ни одно правительство Западной Европы. Члены правящих династий вступали в контакт лишь со своими ближайшими по крови родственниками. Конечно же, члены семейств свергнутых в 1918 году династий, те же Гогенцоллерны, охотно общались с Романовыми и организовывали «династические» браки. Но с ними было скучно, да и проку никакого. Об этом хорошо написала княгиня Мария Павловна Младшая: «Психологически мы были интересны. Зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца переживали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли, и возвращение в Россию – в нем мы тогда были уверены – виделось только при весьма определенных обстоятельствах. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени. Вопросы, которые мы обсуждали, давно решили без нас, а мы все горячо перетолковывали их с разных сторон. Сначала мы ожидали перемен в России не в этом, так в следующем месяце, потом не в этом, так в следующем году, и год за годом все больше удалялись от России, какой она становилась, неспособные понять основательность совершавшихся там перемен»[35].
