К середине марта 1967 года спектакль «Послушайте» был готов к показу. Поднаторевший к тому времени в чиновничьих играх, Любимов взялся, как он выражался, «швейковать», то бишь косить под дурачка, изображать невинную простоту. На обсуждение, которое проводило Московское управление культуры, по его приглашению «просочились» совершенно посторонние лица. Но с какими именами — Виктор Шкловский, Лев Кассиль, Семен Кирсанов, живые классики!..
Несостоявшийся артист, прикрывший свою творческую импотенцию дипломом Высшей партшколы, некто Шкодин, зачитал перечень претензий и указаний, путая ударения, рифмы и даты. Его коллега, дама из Министерства культуры, агрессивно высказала свои замечания. Да так, что поэт Семен Кирсанов всплеснул руками и воскликнул, обернувшись к Шкловскому: «Витя! А мы в Союзе писателей держали наших чиновников за головорезов! Да они же ангелы в сравнении с этими!»
Несмотря на осаду, Любимов спуску ни себе, ни актерам не давал: нельзя терять форму, расслабляться, — перегорите. Отмахивался от доброхотов из управления культуры: «Вы еще два месяца «помогайте», и спектакль сам собой умрет!» Буквально за ночь перекроили второй акт. На репетицию, господа артисты!
А театр, предчувствуя очередные наскоки на «Маяковского», подтягивал свежие силы. Андрей Вознесенский на очередном обсуждении не выдержал: «Да как вы смеете судить поэзию и художников-мастеров! Поэт — певчая птица, а вы... Ведь соловей не поет на морозе!»
— Что вы такое сказали?! — побагровело начальство.
— Это не я, это Маркс, — кротко пояснил поэт.
Один из пяти «Маяковских» по фамилии Высоцкий очень серьезно говорил тогда,- «Я хотел бы выступления, которые были с обеих сторон, прочитать в газете, чтобы вышел спектакль, и я читал бы критическую статью о нем. Я хотел бы прочитать в статье, что возникает тема одиночества. Почему об этом говорят перед выпуском спектакля?.. Сейчас речь идет о том, чтобы спектакль начали играть, потому что мы год жизни отдали на него. Я так же волнуюсь, как и все. Мы можем растерять все». Срывается темпераментная Зинаида Славина: «Поверьте нам!.. Мы ведь тоже люди! Мы тоже люди, мы уже заикаемся, когда выходим на сцену..» Любимов тут же возмутился и одернул:
— Что ты просишь, как нищая?!.
А кто-то за спиной прокомментировал: «Это Эрдман стал заикаться от Советской власти». Николай Робертович, словно услышав шепоток, встал и отчеканил: «Я считаю, что этот спектакль — лучший венок на могилу Маяковского». Свою скромную красную гвоздику к подножию памятника поэту положила и Лиля Брик «Я много плакала на этом спектакле. Такой спектакль мог поставить только большевик и сыграть только комсомольцы...»
В зале кто-то почтительно зааплодировал. После премьеры зрители стоя провожали пятерку «Маяковских».
«Мы... не пытаемся походить на него внешне, — говорил Высоцкий. — Мы играем различные грани его таланта. По этому поводу было много споров и вне театра, и внутри. Потому что каждый из нас хотел отдельно играть Маяковского. Один. Я считал, что я могу сыграть, Веня Смехов — что он, Хмельницкий — что он, Золотухин — что он... Все мы считали, что один человек должен играть... надеясь, что это будет он. Потом бросили все эти споры, потому что спектакль выиграл намного оттого, что там было пятеро Маяковских, а не один».
Правда, товарищ Шкодин переживал: показаны «...разные грани, а вот грани пролетарского поэта нет».
«КАК ВСЕ МЫ ВЕСЕЛЫ БЫВАЕМ И УГРЮМЫ...»
Как-то на Таганку завернул Сева Абдулов:
— Володь, ты «Республику ШКИД» помнишь?
— Помню, конечно, вместе смотрели. Хороший фильм. Режиссера забыл, фамилия какая-то чудная...
— Полока. Он начинает новую картину по пьесе Славина «Интервенция», читал?
— Слыхать слыхал. Но не читал.
— Прочти обязательно. Там сюжет вроде детектива. Представь, Одесса, интервенты, подпольщики... А вчера я в газете прочел его интервью. Полока говорит, что собирается снимать новый фильм, что хочет возродить, с одной стороны, русских скоморохов, а с другой, традиции революционного театра 20-х годов.
— Ну и молодец. А я тут при чем?
— А при том! Он заявил, что ищет единомышленников, ждет предложений.
— Сев, да авантюра все это чистой воды. Ну кто вот так актеров-единомышленников ищет? Хочешь, сходи, поговори. А у нас тут извини, с этой премьерой черт знает что творится, Содом и Гоморра! Давай один, потом расскажешь... Пока!
Абдулов оказался парнем настырным. Высоцкий, напевая в домашних компаниях «Если я чего решил — я выпью обязательно...», нередко кивал Севе: дескать, это про тебя!.. Он-таки разыскал этого Загадочного режиссера Полоку, разговорил, потом потащил с собой % Компанию, куда в тот вечер обещал заглянуть и Владимир. А им знакомиться не пришлось — быстро вспомнили друг друга по встрече на съемочной площадке фильма «Аннушка», куда Высоцкий попал еде студентом, а Полока был 2-м режиссером. «Хотя я тогда ни на кого не смотрел, — говорил Владимир, — только на Барнета, после «Подвига разведчика» он был для меня актером №1».
— Ты «Интервенцию» читал, Володя? — спросил режиссер.
— Да, Сева приносил Славина. Материал очень интересный.
— Ну, тогда ты мой. Зря, что ли, Барнет хотел тебя снимать...
— Что, правда хотел?
— Сам от него слышал. Ладно, у меня такое предложение: поехали ко мне домой, тут все равно поговорить не дадут, а у меня дома никого, там вам и расскажу, что хочу сделать.
У Геннадия Ивановича они засиделись заполночь. Больше других говорил Полока, Высоцкий и Абдулов лишь изредка задавали какие-то уточняющие вопросы. Потом начался хоккей, смотрели между делом. А в перерыве Высоцкий спросил:
— Ген, а у тебя гитара есть?
— Есть. Приятель один оставил, все никак не заберет.
— Тащи. Я вам сейчас песню новую покажу про профессионалов.
И Высоцкий запел. И про профессионалов, и сказки, и что-то про Мао. Песни совсем новые, хозяин дома их еще и не слышал.
— Володя, я хочу, чтобы в фильме было много музыки и песен.
— Будут, — пообещал Высоцкий, — я этого тоже хочу.
— В общем, договариваемся таю я вам с Севой сейчас дам сценарий. Читайте, предлагайте свое, через три дня обсудим, что будем делать дальше. Съемки уже запланированы в Ленинграде и Одессе. График я покажу, согласуем сроки.
— «Ах, Одесса...». Меня Люська скоро убьет, ей богу. И будет права.
В Люсе, прекрасной и замечательной Люсе, тонко осознававшей потенциальный масштаб личности мужа и уникальность его таланта, которая сама была далеко не бездарным, творческим человеком, испытавшим, пусть даже чуть-чуть, магию кино и вкус малых театральных побед, уютно чувствовавшем себя в пестрых компаниях художников, актеров, музыкантов и их непременных муз, иногда взбрыкивал совершенно естественный нрав женщины, требовавшей спокойной, размеренной семейной жизни в отдельной квартире, вечернего ничегонеделания, ухоженных детей, степенного супруга, умного, ироничного, который бы время от времени брал в руки гитару и, перебирая струны, говорил ей: «Люсенок, я тебе песню новую написал. Послушай...»
