А что, собственно, случилось? Всего лишь в двадцать восемь лет он ехал по Рязанскому шоссе от матери в Москву на собственной «Волге». Задремав под утро за рулем, он врезается в блуждающий МАЗ, и в Склифосовском его собирают по частям, спасая жизнь. Лицо настолько изуродовано, что применяется пластика. Он спасен, он реконструирован врачами, но лицо его слегка неузнаваемо. Через полгода, в 29 лет, новый Воронин выходит на поле и играет за «Торпедо» еще полгода довольно успешно, но… Вот это наше отношение, всюду в мире оно работает на твое восстановление, ибо Запад знает, что такое пасть и восстать вновь. Совки этого не знают и не признают — либо ты с нами живешь, либо ты с нами умираешь, третьего не дано. Свист, плевки, косые взгляды. И он уходит. И все вокруг с этим соглашаются! Соглашаются — вот что ужасно и вот что преступление! Нет, ни в коем случае не отпустим! И создаются условия, климат вхождения в новую жизнь через команду, а не через пьянь и шашлычную. И может быть, потом отпускается на волю человек, который олицетворял собой «Торпедо» и советский футбол.
Но разве этим титулованным засранцам до судьбы единого человека, даже если он — Валерий Воронин. Да плевать, у нас таких… Да вот нет у вас таких как Ворона, как Стрелец, как Число, как Гусар, как Козел, как Анюта, как Метр, как Блоха, как Муня, как Масло, как Красный, как Быша, как Слесарь, как Фанера, даже как Вшивый, как Реко, как Гиля… Нет. И не будет. Будут другие, но таких как эти — никогда. Единственные и неповторимые. Плевать, неповторимых нет, если неповторима система, то других не может быть — она воспроизводит себе подобных, и поэтому мы будем жить вечно. Но жизнь многообразна, и она отрицает тоталитаризм в природе. Поэтому другие играют в другой футбол, но я не уверен, что в лучший. Потому что, когда я смотрю на футбольную игру, я вижу высокого полузащитника с пробором посередине красивой головы, мне видится лицо Валерия Воронина — красивое, правильное, молодое и в то же время искаженное пластикой хирурга, пластикой боли. И еще — чашечку кофе «Пеле» с дымящейся струйкой, колеблющейся над черным кружком сладкой горечи.
После той знаменитой игры в Лужниках мы долго топтались у метро «Спортивная». Вдруг у одного солдатика я увидел в руках мою книгу «Брат мой — враг мой» и воскликнул: «Так это же моя, я потерял в толпе!» «Возьмите, — сказал он и протянул мне, — я нашел». «Слушай, а зонтика ты не находил, парень?» «Не-е-е», — протянул он, и мы расстались.
Итак что-то мы потеряли и нашли, что-то потеряли и не нашли. И все — из разряда великого. Я смеялся, любимая всплакнула. Хотя все могло быть наоборот.
Футбольные пиры закатываются спонтанно, вспыхивая по золотым стаканам шампанского с коньяком и перерастая в пожары поездок по домам, ресторанам, в приливы любви, откровений и заканчиваясь наутро тяжелым блевонтином, головной болью, раскаиванием и относительным временным затишьем в спорах с алкогольным бесом. Игра молодого и здорового организма и игра винно-водочных изделий, где мы всегда проигрывали, но сам процесс восхитителен — ведь это не просто пьянки — это всегда новые люди, женщины, знакомства, не всегда драмы, зачастую приятное общение с людьми, которые тебя знают и, как ты думаешь, уважают. Но назавтра, если ты будешь возить тачку на поле, они же припомнят тебе все. Единственно, кто был с нами всегда, это те, кто были сами примерно такими же для коммунистов — из развлекательной сферы, вся, как они резко выражались, эта шелупень, необходимая для отвлечения народа от политики. В эту «шелупень» попадали иногда и такие люди, мизинца которых они сами не стоили. Однажды мы загусарили питерской зимой. Нас было, по-моему, человек пять или шесть футболистов «Зенита», и двинулись мы, уже хорошо датые, в питерский ЦДРИ. Там встретили Кирилла Лаврова, истинного почитателя зенитчиков. Он сказал: «Сейчас, ребята, поедем… я тут кое-что закончу», — и потащил нас в зал, где проходил юбилей Юрия Толубеева и все актеры его чествовали. Кирилла Лаврова не было видно, но, когда дело дошло до подарков, то прозвучал сильный хлопок и голос Лаврова из-за кулис произнес: «Вот с этим подарком, уважаемый Юрий… вы точно проживете до ста лет». На сцену вынесли мешок с чем-то живым внутри. Толу беев сам развязал его, и оттуда вышла совершенно обнаженная девица. Мы были в восторге от такой смелости и, не успев посмеяться со всеми, были захвачены Кириллом, который по-детски вопил: «Ну все, я свое сделал, поехали, хотя мне еще дадут за это…» На двух такси мы пробирались по лабиринтам Питера, наконец вышли у старинного отёчного дома, и Лавров потянул нас на второй высокий этаж, там он выстроил нас почти в линеечку и показал на губы, мол, — т-с-с — и нажал на кнопку. Дверь приоткрылась и радостный женский голос спросил: «Это ты, Кирюша?» — «Да, да, я». Дверь отворилась, и перед нами предстала высокая женщина, которая, видимо, долго ждала его, в глубине квартиры виднелся накрытый стол со свечами. Кирилл Лавров показал на нас, шатавшихся, и сказал: «Это я и весь мой «Зенит», прости». Мы кутили до утра.
Есть команды и были, в которых, несмотря на жесткие игры на поле, в жизни дружили почти все между собой. Такое было в конце шестидесятых между харьковским «Металлистом» и «Таврией». Виктор Аристов, Андрей Паскотин, Геннадий Орлов были нашими друзьями. И вот я решил после одной из игр принять их у себя дома. Стадион в Симферополе был совсем рядом с моим домом. Харьков тогда сгорел нам 1:2. И вот, несмотря на проигрыш, в моем доме собралось человек двадцать из обеих команд, мать моя готовила крымские блюда гениально — чебуреки, баклажаны, коньяк и водка — все пошло в ход. Музыка гремела на всю улицу, у окон останавливались люди и заглядывали внутрь — было интересно, как гуляют футболисты. Вскоре появился карлик, друг нашей команды, аккордеонист, и его друг, ресторанный сакс. Это было чудо. Такого отрыва я больше не помню. Все были на подъеме. Юра Зубков то и дело поднимался на стол и оттуда исполнял со слезой в голосе и в глазу «Пару гнедых», разводя при этом театрально руками. Это было братство футбольных людей, понимающих друг друга, знающих другу цену и знающих кратковременность этой радости. Отсюда — всё на такой остроте, на такой нервной ноте. Геша Орлов, тогдашний силовой и техничный форвард «Металлиста», почему-то всплакивал. В общем, шла разрядка. Наконец, все вспомнили, что пора ехать в аэропорт. Друзьям пора было улетать домой, а нам через день на выезд в Саратов. Добравшись до самолета, мы узнали, что рейсы откладываются до утра, и продолжали до утра, и никакая милиция, никакая дружина нас не трогала. Правда, все время кто-то куда-то пропадал и мы искали его все вместе, находя, конечно же, рядом, в лавровых кустах. Наконец, самолет улетел, и мы поехали отсыпаться. Наутро мы собрались в гостинице, чтобы оттуда уезжать в аэропорт. Я сразу заметил, что нет Валеры Захарова. Бросив сумку Юре Зубкову, я помчал на такси, предупредив, чтобы за нами заехали. На подъезде к дому я увидел открытое окно Валеры и все понял. Я не отпускал звонок минут десять. Наконец дверь открылась. В ней стоял совершенно голый лучший полузащитник «Таврии». — «Все, я никуда не поеду, хватит, наигрался, Санек. Скажи всем, что я завязываю, что заболел, птичья болезнь — перепел». «Да, мы решили завязать с футболом», — из-за его спины раздался пьяный женский голос. Я вошел в комнату и бросил голую телку на кровать, дал ей выпить стакан водки, затем посмотрел на улицу — там, постояв еще минуту, качнувшись, «Икарус» пошел мягко на аэродром. Я схватил в охапку Валерку, как я его называл в такие моменты — тряпичного, и, втолкнув под холодный душ, начал собирать сумку — бутсы, костюм, носки, гетры… Смотрю, эта тварь голая опять возникает со стаканом и лезет в душевую. Я ору и одеваю мокрого Валерку, даю немного водки, надеваю черные очки на его синее лицо, захлопываю дверь, и вот мы уже катим в аэропорт. Валера кое-как отходит, но еще совсем плох. Правда, молчит. Я вижу, что самолет уже заканчивает рулежку перед взлетом. Я бегу к диспетчеру и объясняю ситуацию. Самолет приостанавливают, дают нам машину, подвозят к люку и на руках втягивают в чрево самолета. Все смотрят на нас, мы молчим. Тренер Володя Юлыгин все понимает, но смотрит в иллюминатор и вдруг спрашивает спасительное: «Что, опять забыли время отлета? Еще поговорим». Валерка почему-то лепит горбыля: «Да нет, Михалыч, телеграмму отбивали в Саратов, чтобы два очка встречали», — и плюхается в кресло. И вырубается. И спит все четыре часа полета до Саратова. Через три дня игра. Валера на поле лучший. Вырываем очко на выезде. Конечно, все прощается. Ах, Валера, Валерчик, как тебя не хватает сейчас. Ты всегда был доказательством того, что все это было с нами и было всерьез. А сейчас я становлюсь все больше и больше человеком без своей истории. И что это за история такая и чем здесь можно похвастаться, могут спросить?
