Видимо, избежать сниженного восприятия истории конкретных людей можно только сохраняя тайну двух, которую они уносят по ту сторону земной жизни, уж очень тонкая реальность! Но Ивану Сергеевичу нечего было скрывать от Бога и людей.
Вот Ольге Александровне труднее убедить в своей правоте людей, хотя и у неё была своя правда.
Ведь и Маргарита у Гёте не убедила, хотя любила не помня «своего».
Именно этой опасностью, возможно, объясняется сомнение самой Ольги Александровны, надо ли предать письма огласке, а также впоследствии её работа цензора, о размахе которой теперь можно только предполагать.
На всё, на всё соглашался её добрый избранник, кроме нарушенного «Плана жизни», но как же поздно он это понял: «…сколько осталось неосуществлённым, ненаписанным…» Но ведь только так и возможно для творчества: или просто жизнь, в её каждодневности, исключающей творческое созидание, или жизнь в мире воображения и сотворения иной реальности.
О если б его планам подчинила себя «отошедшая». Но, увы — «План жизни» пришлось выполнять в условиях одиночества и непонимания таким дорогим и таким другим человеком.
И всё же! «Самоназванная Ольга Шмелёва» нежданным и неизменным душевным подъёмом озарила, во многом обогатила жизнь творящего «иное» — своей разрушительно-созидательной любовью, внеся в его жизнь столько неизведанного, перевернув весь душевный уклад и всё-таки не сокрушив его!
Остаётся дослушать «другую сторону».
Предсказание, которое однажды прочла Ольга Александровна Бредиус-Субботина в Евангелии от Луки, было ещё более трудным для понимания, хотя слова эти каждый волен прочесть и вроде бы правильно объяснить исходя из известных событий, описанных в Евангелии же. Вот то место, где Молодая Матерь Божия вместе с Иосифом Обручником приносит младенца Иисуса Христа в Храм. Там их встречает Симеон, муж праведный и благочестивый, но когда-то давно, читая древних пророков, усомнившийся, что дева, непорочная дева, родит Сына. Господь длил его дни, и вот теперь он убедился в справедливости слов пророка Исаии. Он мог наконец умереть спокойно — «Ныне отпускаеши раба Твоего, Владыко…»
С детства Оля Субботина любила Божию Матерь и всю жизнь помнила рассказы о ней в «детской книге для чтения», которую ей читала бабушка по матери, род священников Груздевых из Костромы. Особенно то место, где юная Мария, в то утро ждавшая чего-то необыкновенного — такое ожидание чего-то дивного иногда испытывала по утрам и сама Оленька — смущена словами Архангела Гавриила. И вот теперь взрослая женщина, не расстающаяся с Евангелием, где ищет для себя ответы на трудные вопросы, не представляющая жизни без писем Ивана Сергеевича, останавливается на пророчестве Симеона Марии: «лежит Сей (Младенец Господь) на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, и Тебе Самой оружие пройдет в душу — да откроются помышления многих сердец».
Эти слова тревожили, она спрашивала о них и Шмелёва, но потом они забылись. Когда речь зашла о том, чтобы собрать и сохранить «Роман в письмах» (в нём около тысячи писем Ивана Сергеевича и немного меньше Ольги Александровны), О.А. произнесла замечательно искренние слова: «ведь в них (письмах) нет ни одного слова лжи». Она до конца не отдавала, не хотела отдать себе отчёта в том, что поразило её душу.
О.А., возможно, и не лгала, но умолчала нечто очень важное. Вот этот умалчиваемый момент: «Я много в чём виновата, но только не в том, в чём ты меня обвиняешь». «Может быть, я и отдамся тебе когда-то, но знай, прежней Оли уже не будет». Какой «Оли»? Любящей? Преданной? Какой? Он отступился — он уважал женщину, даже с её заблуждениями и слабостями.
Но её, это часто бывает, «занесло». У неё своя шкала вины, по которой было нечто худшее, чем небрежение к страданиям любимого человека? Что давало ей основание, а в отношении Ивана Сергеевича ещё и право, относиться с презрением к чувственной стороне любви? Но она «вся земная, не обманешь». Бейся тут головой об стенку!
Она выбрала в мужья человека с нарушенной в детстве психикой, с сексуальным комплексом — один из поводов для Шмелёва не принимать его во внимание и даже не уважать, и даже быть спокойным за эту сторону жизни четы Бредиусов. Она «не обучена любви» в её полноте, она полудевственница. Ну, пусть так — он отступает.
А её любовь к вечно брюхатой Маргошке, легкомысленной в материнстве собаке Флопке. Вечные заботы о цыплятах, о телятах, с трудом рождающихся, но вскоре радостно бегущих за матерью жеребятах… — всё как будто подтверждает типичное поведение девки-вековухи по сути, предназначенной окружить себя в старости сворой собачонок или кошек, или тех и других вместе.
Но. Женственность, безупречное нижнее женское белье, всегда готовые для соблазна ножки в самых тонких ажурных чулках. А фотографии времён более счастливых, да, фотографии на фоне моря полураздетой, но продуманно драпированной полотенчиком улыбающейся кому-то Оли? Всё это в «платоническом» романе? А во время встречи с И.С. в его квартире на рю Буало — «лодочка», «треугольничек» в глубине полусомкнутых ножек?
Потому что есть ещё одна повторяющаяся тема в письмах, и она главная. О.А., будучи лаборанткой в бытность работы и жизни в Берлине, мечтала о материнстве, о ребёнке, даже пусть от человека недостойного или достойного, по её мнению, не в том вопрос. Позже замужем за Арнольдом она отмечает, что у подруги Фаси девочка-приёмыш. Ребёнок от Вани? Почему-то ей это кажется невозможным, но мы так и не узнаем почему. Она наводит справки об одной сиротке, о другом. В этих сведениях её что-то не устраивает.
С возрастом и из-за развивающихся болезней тема напрямую исчезает. Заметим, кровотечения тщательно объясняются непонятным заболеванием почек. Буквально чуть ли не с первых же писем к И.С. мы узнаём о почечных «кровопотоках». Потом опухоль груди и её удаление и сообщение Ивану Сергеевичу, что часть груди, заметим это, всё же удачно сохранена.
Но как это связано с почками? Потом будет второе чудовищное хирургическое действо, но и вторая операция не касалась почек, О.А. подробно перечисляет, откуда у неё удалили опухоли. Когда её, опоенную наркотиком, переворачивали вверх ногами, почки не вызвали сомнений у доктора Клинкенберга, ведь так?
Что же изначально болело у бедной Ольги Александровны? Зачем по-медицински тщательно она нащупывает свои опухоли? Но не по-медицински опрометчиво отправляется на операции к одному и тому же Клинкенбергу, фактически изрезавшему её. А вот Сергея Михеевича Серова, врача Божией милости, не просто избегает — она не единожды выговаривает Ивану Сергеевичу за то, что тот обсуждал с ним здоровье «Ольгуны».
